Эйхман

Адольф Эйхман, архитектор холокоста, ответственный за истребление миллионов, нацистский преступник первой величины. По его собственному признанию, он за всю свою жизнь чувствовал себя виновным лишь дважды: когда в детстве прогулял уроки и когда не подчинился приказу находиться в укрытии при воздушном налете. 

Из вышесказанного у меня два вывода. Первое: я никудышный физиономист, потому что, как по мне, так этот печальный лысоватый человек в кофте и толстых очках скорее похож на еврейского физика в изгнании той же эпохи. И второе: чувство вины или его отсутствие - абсолютно ненадежный моральный компас!

Споры

Как говорят экономисты вслед за Гербертом Саймоном, люди "ограниченно рациональны". Еще как ограниченно!

Мнение человека по множеству вопросов, как и его мотивация и поведение, чаще всего происходит не из рационального взвешивания, что лучше, а что хуже, что полезнее, целесообразнее, выгоднее, а что опаснее, вредоноснее, затратнее.

А из чего тогда, спросим мы? Много из чего. Например, из идентичности. Люди поступают так, как по их мнению должен в подобной ситуации поступать кто-то вроде того, кем они себя считают.

Мы, Петровы, так никогда не делаем (всегда делаем именно так!). Ответственный человек поступает так-то, заботливый так-то, самостоятельный так-то. Мы, женщины, патриоты, интеллигентны, порядочные люди, зрелые профессионалы и проч. поступаем так, а не иначе. Не как для нас лучше, а как для нас (якобы) целостнее. Это на какое-то (иногда весьма продолжительное) время дает нам то самое отсутствие сомнений и колебаний, которое мы принимаем за собственную правоту. Позволяет сэкономить на размышлениях, пробах и ошибках.

Поэтому, чтобы, например, серьезно поменяться, человеку недостаточно логически признать целесообразность такого изменения. Ему нужно по-честному осознать себя кем-то другим, найти новый (в дополнение к многим существующим) вариант ответа на вопрос: "Кто я?", из которого могли бы вытекать все поведенческие следствия.

И пока этого не произошло, лучше бы его не злить своими аргументами, не жалить логикой, не уязвлять иронией, не загонять в угол превосходящим дискуссионным аппаратом.

Длинная жизнь

Вероятно, нет такого взрослого человека, который хоть иногда не ощущал бы безжалостный ход времени и конечность собственной жизни. И если в детстве времени было сколько угодно, день был целым годом, и даже гуляние во дворе казалось условно бесконечным, то, теперь мы с некоторым холодком наблюдаем кромешный бег наших лет.

И потому наиболее практичные из нас принимают все разумные меры, чтобы продлить свою жизнь: не едят вредного, ходят в спортзал, спят по восемь часов и следят за уровнем холестерина - в надежде прожить на десяток лет дольше.

Не то чтобы я был против этого, но такая попытка удлинить свою жизнь представляется мне крайне наивной. Ведь ни для кого не секрет, что, хоть мы и привыкли измерять время объективно в часах и годах, наше собственное переживание времени отнюдь не линейно. Годы могут пройти в серой пелене, а отдельные часы - наоборот, встряхнуть всю нашу жизнь и ощущаться как ее смысл и эпицентр.

Поэтому,  вместо того, чтобы пытаться механически растянуть свою жизнь, не лучше ли сделать ее ярче и интенсивнее? В этом месте мы начинаем судорожно путешествовать в Антарктиду, плавать с касатками, есть экзотическую еду на Таити, учиться ездить на мотоцикле и делать много другого, чего никогда не делали.

И это все прекрасно, но далеко от совершенства. Ведь антураж хоть и обладает кратким стимулирующим действием, не представляет ценности сам по себе. Обаяние новизны быстро истончается, как говориться, от себя не убежишь. И вместо того, чтобы заваливать свою жизнь цветным хламом, не худо бы подкрутить что-то в самой ее сердцевине, в нашем восприятии того, чем наполнены наши дни.

И вот здесь нет средства, равного живописи! Яблоки Сезанна, ботинки Ван Гога, трава Дюрера, бутылки Моранди - ординарнейшие предметы, исполненные и смысла, и красоты. Плоть обычной жизни, которую мы не замечаем, пропускаем, принимаем как фон и уж точно не любим и не ценим.

У нас отчаянно сбит прицел: мы фокусируемся зачем-то на необычном и желаем необычного, выше-среднего, чего-то из ряда вон, ведь только оно может заставить нас почувствовать себя живыми. И потому мимо нас проходят каждую минуту феномены повседневного чуда, спрессованная бесконечность, изобильная красота, которая (таки-да!) в глазу смотрящего.

А способность видеть вкруг смысл и красоту - не в ней ли ключ к тому, чтобы сделать нашу жизнь по-настоящему бездонной, наполнить ее тем, что действительно ценно и не дать ей пролетать, как день сурка? И в этом смысле художники несравненно могущественнее диетологов и турагентов.

Тишина

Жители мегаполиса любят жаловаться на острый недостаток тишины, и даже изобрели для него термин: шумовое загрязнение. Наши дни наполняет неумолкающий гам, в котором вязнут наши мысли и глохнет наше сердце, и даже в три часа ночи за нашим окном слышен стойкий техногенный гул.

И все же, выходя в утренний парк на пробежку, мы втыкаем в уши музыку или подкасты. Гнетущую тишину пустой квартиры мы глушим фоновым телевизором, в который нам противно смотреть. А выехав на райский речной берег, те из нас, кто попроще, открывают настежь двери Лады Калины и включают погромче магнитолу. А те, кто посложнее, просто активнее тараторят сами.

Зачем? Почему невыносимо оставаться в той самой тишине, которой нам только что не хватало?

Или вот, если думать про тишину в широком смысле, то это те немногие островки пустоты, паузы, никуда нашей решительной рукой не определенные, ничем намеренно не нагруженные фрагменты жизни. Между объектами нашего расписания, делами, людьми, разговорами, занятиями, поездками, текстами, новостями, обязательствами, опасениями, желаниями, планами - есть небольшое пространство. С одной стороны, чувствуем себя в нем неуверенно и неприкаянно, а с другой - есть в нем какая-то притягательность и даже необходимость.

Вероятно потому, что тишина - это не ничего. Это место - всегда для чего-то, для какого-то содержания. Тишина рабочего кабинете - для адской сосредоточенности, в такой тишине слышно, как поскрипывают мозги. Тишина картинной галереи - для такой погруженности в живопись, которая иначе, в отсутствии тишины, не происходит. Так же и тишина библиотеки, и тишина концертного зала - все это понятно для чего.

И тишина в нашей голове, очевидно, необходима для того же - чтобы в ней могло без помех и отвлечений раскрываться наше содержание. И очень даже вероятно, что нам вовсе не не хватает тишины, а, наоборот, чуть только она возникает, как нам становится слишком много содержания. Оно бывает неприятно, неказисто, непривычно, мы не знаем, что с ним делать, и от этого и страшно, и стыдно, и хочется свалить обратно в дребедень. Вот и весь мегаполис.

Желания

С желаниями вечно какие-то проблемы. То мы не знаем, чего хотим. То мы меняем свои желания так быстро, что они никак не успевают исполниться. То мы понятия не имеем, во благо ли нам то, чего мы хотим. Наконец, получив желаемое, мы напрочь не умеем это любить. В общем, разруха.

Но вот представим, что случилось чудо, и мы точно знаем, чего хотим, хотим этого (одного и того же) достаточно долго, и то, чего мы хотим, нам на пользу, т.е. будет нас развивать и возвышать, а не просто временно насыщать наши чувства. И даже в этой райской ситуации есть своя загвоздка, непонятность, дилемма - что делать дальше? Как обрести желаемое? Тут мнения расходятся.

Энергичные хозяева своей жизни и творцы своего счастья уверены, что они много чего на свете решают, определяют и значат. Они и есть центр их собственной вселенной. А значит, им все по силам, и нужно только как следует захотеть, напрячься, принести в жертву достаточное количество времени, сил и еще Бог знает чего, сделать нужное количество раз правильный выбор - и все получится. А все, что не получилось - это их вина, их недоработка, им стоило быть умнее, сильнее, настойчивее, терпеливее, и проч. Живут с достоинством.

С другой стороны, их осененные мудрым прищуром оппоненты утверждают, что едва ли не все на свете определяется превосходящими силами - Богом, Мирозданием, генетикой, социумом, климатом итп. Набор этих сил может разниться, но общая идея в том, что человек бесконечно мал и ничтожен перед лицом Вселенной и толком ничего не решает. И действительно: не решает, где и когда ему родиться и умереть, быть ему умным или глупым, обаятельным и отвратительным, талантливым или бездарным, и даже что ему в каждый момент времени думать и чувствовать - и то не ахти как решает (по большей части оно как-то само), не говоря уже о влиянии на окружающий мир. Очень мудрый и смиренный подход.

Практически говоря, первые считают, что получишь ровно то, что выберешь для себя сам, а вторые - получишь то, что выдадут, ибо решаешь тут не ты. Первые: старайся сильнее, и все будет. Вторые: расслабься, и будет как будет.

Обе эти крайние позиции давно раскритикованы умными и достойными людьми. Первых критикуют за тщетность и наивность, за гордыню, за слепоту, за глупое пристрастие к дерзким "историям успеха", в которых каждый может стать миллионером или чемпионом, если будет делать то же, что миллионер или чемпион. А вторых за то, что под их мудростью и непривязанностью часто прячется старая добрая лень, страх поражения (или успеха) и гадкое желание неудачи другим.

И вот важный вопрос: как найти себя на этой шкале? Где та мера стараний, которые нужно прикладывать для достижения желаемого? Где та мера сопротивления среды, до которой нужно упорствовать и преодолевать, а после которой смириться и отпустить?

Очевидно, правда где-то в содружестве этих двух противоположностей, в каком-то здоровом сочетании стараний с одной стороны и понимания, что мы не властны над результатом с другой.

И подобно тому, как 95% работы крестьянина делают солнце, дождь и естественная склонность растений расти, 95% любого нашего успеха имеют вполне природное происхождение. Среди них наш рост и возраст, живость нашего ума, твердость нашей воли и все прочие стартовые условия. Т.е. нам нужно "всего лишь" добросовестно помочь большому природному процессу, вложив в дело свои 5%, не притворяясь, что их 100 или 50. Без сверхусилий и без неуважения к реальности. Осознав себя как часть большего, но не сняв с себя ответственность. Не больше и не меньше, чем это возможно лично для нас.

И тогда в выборе процесса, которому мы помогаем, заключается наша свобода, а в наших честных усилиях - наша реализация. И как тут рано или поздно не быть успеху?

Мандарины

Мальчик лет пяти и мальчик лет четырнадцати на соседних койках в больничной палате.

Маленький :

- А у тебя сколько еще мандаринов осталось? У меня закончились...

- У меня много, бери

- Спасибо

Мандарины - единственная яркая вещь во всей зимней больничной жизни. Полюс теплого среди тусклой белизны стен и линолеума цвета синих советских треников. Привет из другого мира.

У маленького рядом мама, а еще к нему ходят почти каждый день папа или бабушка. Большой лежит один и давно, месяца два, с чем-то тяжелым. Одежда его уже изрядно заносилась. Мобильных телефонов еще нет , так что ни с кем, кроме врачей и маленького он не разговаривает. Лежит и читает толстенную книжку или смотрит в окно. Он уже подробно изучил свой небольшой участок неба, между рамой, домом и деревом. Иногда он смеется над маленьким, но по-доброму, так что маленький не обижается.

Через два дня:

- Мне еще привезли, бери теперь мои

- Спасибо, у меня еще есть

- Ну я тогда еще съем, раз ты не будешь

Маленькому скучно. Читает он пока с трудом, но может часами слушать, когда ему читают взрослые. А они читают каждый раз, когда приходят, потому что разговаривать с маленьким им особенно не о чем. Когда маленькому читают, большой тоже слушает. Читают хорошо, интересно, серьезно. В пластичном голосе читающих без труда угадывается высшее образование, сотни книг, прочитанных про себя. Большой совсем из простецких, вряд ли ему когда-нибудь так прекрасно читали. Закрывает глаза и представляет, что читают ему, бесконечные сказки и истории, тихим добрым голосом.

Мама маленького совсем молодая, красивая. Она всегда ласково говорит с большим и отворачивается, когда ему делают чудовищно болючие уколы - чтобы не смущать. Для большого такая деликатность удивительна, и он за нее благодарен. У него дома все совсем не так, и мама у него совсем другая. Она как-то приезжала, всего один раз, давно и издалека. По сравнению с мамой маленького он довольно старая, неряшливая и несчастная. Большой даже был немного рад, когда она уехала.

Через три дня:

- А у тебя еще есть мандарины?

- Две штуки.

- Можно один?

- Хватай!

Все, мандарины у большого закончились, и взять неоткуда. Последняя ниточка лопнула. Правда, у него еще есть полпачки печенья, но печенье у маленького тоже есть, оно медленнее кончается, чем мандарины.

Маленький последние дни лежал под капельницей и вообще почти не ел. Но теперь ему полегчало, и аппетит у него свежий. Все этому рады, и красивая мама, и старая сварливая медсестра, и разные приходящие недоступные врачи.

А вот большому не легче, ему, наоборот, хуже. И дело тут не в мандаринах. У большого все меньше сил. Его переводят куда-то в другое крыло, где всем так же плохо. Он в кресле-каталке, оборачивается и подмигивает маленькому, дескать, не унывай тут без меня. Весь его скудный багаж умещается у него на коленях. Сидит он уже с трудом, и немного плачет, потому что он в общем-то тоже довольно маленький, а здесь он как будто привык, прилепился, и теперь ему грустно и страшно.

Мама маленького в последний момент сует большому кулек с мандаринами и гладит его по голове. Говорит, что он молодец и храбрый, и что все будет хорошо. Большой отворачивается, не хочет напоследок плакать, хочет ей понравиться своей твердостью, взрослостью. Она счастливая, маленький почти здоров, скоро выписка, и ей слегка неловко перед большим за свою радость. У большого все - по нисходящей, какая-то медицинская хворь мучает его все сильнее, иди пойми, что с этим делать, особенно если ты совсем один и совершенно бесправен.

А маленький быстро забывает большого, так захватывает его вновь накатившее здоровье. На своих тонких ногах он ковыляет по палате и коридору, не унимаясь, иногда падая от слабости и смеясь от счастья, разбегается и с большого расстояние изо всех сил бежит (еле плетется) к своей красивой маме. Большого он вскоре окончательно забыл и больше никогда не видел.

Стать сильнее

То, что меня не убивает, делает меня сильнее, сообщает нам герр Ницше. А мы повторяем за ним эту смелую и эффектную фразу. Иногда даже обобщаем, говорим "нас". Мол, сильные, на грани уничтожения, страдания нам только на пользу. Они закаляют дух, повышают стойкость и сопротивляемость, делают нас менее зависимыми от неважных и поверхностных вещей. Они выковывают и возносят лучшее в человеке, способствуют, как сейчас говорят, "переходу на следующий уровень", т.е. позволяют обрести более высокий вкус к жизни, более глубокий смысл, более полную реализацию.

Лично про Ницше ничего сказать не могу, может для него так оно и было, он-то был человек исключительный, великий духом и к тому же гениальный. Но в среднем по населению это же, ей-Богу, такая лютая чушь!

То, что нас не убивает, но сильно калечит, крайне редко делает из нас князей духа. Намного чаще такие вещи подтачивают наши силы, крадут нашу веру в себя, подрывают доверие к миру, лишают надежды, делают нас злыми и подозрительными, повергают в апатию, заставляют смиряться с худшими из сценариев. Так, человек, которого много бьют, редко становится бесстрашным, чаще - трусливым и жестоким. А тот, кто долго голодал, чаще склонен маниакально запасать продукты, чем концентрироваться на своей божественной сущности, которая не нуждается в пропитании. Из житейских бурь мы, как правило, выходим отнюдь не похорошевшими.

Но еще чаще то, что нас не убивает, не меняет вообще ничего. Громадное большинство людей с трудом способны извлекать какие-либо уроки из событий своей жизни. Люди, видевшие смерть лицом к лицу, через какое-то время, как и прежде, интересуются деньгами и сплетнями. Пережившие тяжелейшее одиночество удивительно быстро начинают по-свински относятся к новообретенным людям. Едва не потерявшие близкого человека через месяц срываются с ним в привычные мелочные дрязги. Вытащенные с того света после передоза продолжают употреблять. Побывавшие на грани гибели по-прежнему не понимают, как распорядиться своей жизнью.

То, что не имело смысла до катастрофы, чаще всего не будет иметь и после. Потому что механизм обретения смысла не работает через потерять (здоровье, свободу, близких, жизнь), а потом вернуть. А работает через попытки понять и почувствовать, проникнуть в суть и в глубину, через общение, чтение и размышления, через усилия роста, через творчество и поиск предназначения, через огромную душевную работу. Для того, чтобы не убивающее сделало нас сильнее, вся эта предварительная работа должна уже быть проделана.

Иначе невзгоды мы будем встречать так же, как наши четвероногие братья: плакать, кричать, пугаться, скалиться, а также обижаться и недоумевать, за что нам все эти несчастья, и когда они, наконец, закончатся и забудутся.

Мунк

Эдвард Мунк говорил: "Я видел всех людей за их масками - улыбающимися, флегматичными, спокойными лицами - я смотрел сквозь них и видел страдание во всех без исключения, бледные тела, без устали нервно спешащие по этому извилистому пути, что ведет к могиле". И, глядя на его картины, нет сомнений: точно, видел! Меланхолия, одиночество, ревность, страх, скорбь - мильон терзаний налицо.

Однако вот что тут забавно: когда не хочется жить, когда мир представляется неуютным, невыносимым местом, когда единственный всему итог - одиночество, страдания и смерть, когда небо в овчинку, и нет сил даже на рукопожатие - из такого состояния невозможно породить творческий продукт.

Творчество требует колоссальных душевных затрат, а шедевры, подобные мунковским, и подавно. Это гигантские сгустки энергии, и нет шансов произвести на свет нечто подобное, будучи в апатии, упадке, депрессии и всечасном ожидании распада. Как же ему все это удалось "из положения лежа" - создать сотни прославленных живописных произведений, беспрерывно колесить по Европе, организовывая ежегодно десятки (!) своих выставок в различных городах, поддерживать знакомства с множеством выдающихся современников, наконец, дожить до 80 лет? А если у него на все это нашлись и силы, и запал, и оптимизм, то не лукавство ли вся его меланхолия и скорбь?

Нет, скажем мы определенно, не лукавство. Скорбь и сила, страх и смелость, меланхолия и воодушевление - все у него настоящее. Такой вот широчайший диапазон души, который все это в себя вмещает в максимально подлинном варианте. Гениям вообще часто удается проявить в себе множество противоречивых, полярных вещей.

А мы? Не потому ли наши таланты десятилетиями не могут раскрыться, что мы без конца себя усредняем? В горести бодримся, а в радости ждем подвоха. В работе подхалявливаем, а на отдыхе подрабатываем. Расшатываем ограничения и ограничиваем свободу. Толком не создаем, и толком не разрушаем. Одной рукой сдерживаем порывы щедрости в страхе остаться без денег (или без сил, или на что мы там, по нашему мнению, бываем щедры), а другой корим себя за скупость сердца.

Отчего-то мы не признаем за собой права быть разным и испытывать полярные чувства. И себя, и других мы желаем раз и навсегда определить безо всяких противоречий, заасфальтировать в неком статическом равновесии. Так и живем - ни добрые, ни злые, ни лентяи, ни трудоголики, ни густо, ни пусто, а как-то так…

Вот бы перестать так делать! Быть бы как Мунк, одновременно горестный и прекрасный. Перестать считать противоречия ошибками, и не стараться так уж сильно от них избавиться, поняв,  что в них есть скрытый динамический баланс. Дать шанс каждому отдельному элементу нашего внутреннего разнообразия. Или, по цветастому выражению Сержа Гингера, заменить серость компромисса на веер радуги.

Аскезы

Многие религиозные и философские школы восхваляют аскезы. Дескать, через них лежит путь к совершенству, они придают характеру цельность, твердость и направление, очищают душу и утверждают нашу призрачную свободу выбора.

Психологи же часто говорят, что путь роста - не через насильственную перекройку себя согласно чьим-то лекалам, а как раз через изучение и принятие себя таким, как есть, в частности, осознание и признание своей природы и своих желаний.

В прошлом мне здесь виделось противоречие. Так как же правильно поступать? Потворствовать своим желаниям или, наоборот, стремиться к совершенству через самоограничения?

Для того, чтобы противоречие исчезло, необходимо развеять одно простое заблуждение. Дело в том, что аскеза - это лишение себя не чего-то хорошего, а чего-то плохого. Точнее: аскеза - это добровольный отказ от чего-то для нас ненужного, лишнего, вредного. Тут важна каждая часть формулировки.

Добровольный! Не от страха, не по принуждению, не потому, что так принято, не для того, чтобы кому-то понравиться. А потому, что без этого легче жить! Ходить в школу, сидеть в тюрьме, бедствовать, когда не можешь заработать денег, блюсти целомудрие, когда тобой никто не интересуется - это не аскеза, т.к. не является нашим свободным выбором.

Отказ! Не лишение, не насилие над собой, не принятие страданий. Про страдания от аскез вообще ни слова не говорится. Т.е. это вообще не должно быть плохо, больно, страшно, рискованно, невыносимо и чрезмерно. Скорее это как выработка привычки не пить из лужи. Идеальный отказ - тот, что происходит легко и делает человека более, а не менее счастливым.

От ненужного! Вот это самое сложное и самое главное. Отказаться от ненужного! От того, без чего не просто можешь обойтись, а без чего обходиться - благо лично для тебя.

Например, отказаться от обжорства, насилия, праздности, алкоголя, вранья, критики или халявы - однозначно аскеза. С другой стороны, носить тесную обувь, есть плохую еду, вкалывать на ненавистной работе или оставаться в разрушающих душу отношениях - никакая не аскеза. Это просто плохо выстроенная жизнь.

Так вот. Одно из последствий осознания и принятия себя - это понимание того, что для нас действительно хорошо, полезно и желанно, а что, наоборот, вредно и подлежит устранению. Это устранение и будет нашей аскезой, которая (в идеале) освободит нам время и силы, расчистит путь тому, что для нас хорошо, и приведет нас в большее соответствие с нашей истинной природой.

И, конечно же, наша аскеза очень зависит от того, кем мы себя осознали. Осознавший себя частичкой Господа проведет многие дни в молитвах, осознавший деятелем будет трудиться по 12 часов в день без выходных, осознавший мыслителем прочтет тысячи и напишет десятки книг, осознавший родителем проведет тысячи часов с ребенком, осознавший преподавателем повторит тысячу раз одно и то же. Отбросив все остальное.

Цифры

Вот падает, к примеру, самолет. 200 человек, все, естественно, насмерть, фото обломков во всех новостях нагнетают ужас. У одних в душе шевелится дремавший страх перед полетами. Другие роют интернет, пытаясь понять причины аварии. Третьи прилаживают к своей аватарке атрибуты траура и сочувствия. Это, кстати, хорошо. Вообще сочувствие - это хорошо, по-человечески.

История, что и говорить, печальная. И все же вот что странно. Ведь все мы наделены способностью к счету, сопоставлению фактов, анализу, синтезу и прочими полезными вещами, спасибо нашему любимому neocortex-у. Например, мы прекрасно знаем, что только в РФ за год в ДТП погибнет 25 тысяч человек. Это примерно по такому самолету каждые 3 дня, не считая раненых, которых раз этак в 10 больше. А еще есть намеренно убитые, умершие от врачебной ошибки, не получившие лечения из-за нехватки денег… Все это десятки тысяч людей в год только в России. Наконец, более 20 тысяч человек за год наложат на себя руки. И это мы пока не трогаем общемировые цифры по голоду, желтой лихорадке, червям в мозгу и проч., и проч..

То есть все мы располагаем такими чудовищными фактами о людских смертях и мучениях, происходящих ежедневно, по сравнению с которыми раз в год упавший самолет - рябь на поверхности океана! Почему тогда наш страх и наше сострадание по этому поводу столь непропорциональны его доле в общем, изо дня в день происходящем ужасе?

Проблема в том, что большие и главные вещи происходят постоянно, и наш мозг к ним адаптируется. Слишком энергозатратно каждый день переживать и бояться в полную силу, поэтому ДТП, самоубийства и голод - это наш "ноль", наша норма. Мы делаем эмоциональную стойку только на отклонение от этой нормы, которое древняя часть нашего мозга интерпретирует как угрозу. И тем охотнее, чем это отклонение ярче, визуально нагляднее и короче во времени. Упавший самолет, теракт с пятью жертвами, пожар в Нотр-Дам - все подходит идеально: разово, публично, шокирующе. Ужаснулись, прослезились, забыли. Так нам не тяжело.

А еще мы не чувствуем цифры. Мы вроде бы умеем ими оперировать, но нам не очевиден их масштаб и касательство к нашей жизни. Так, конкретный (пусть и чужой нам) пострадавший, с именем и фамилией, с рыдающей женой, с несбывшимися планами (такой нестарый, еще бы жить да жить!), с детскими черно-белыми фотографиями, где он в белой рубашечке и смеется - он один способен вызвать в нас намного больше подлинного сострадания, чем все 25000 погибших за год в ДТП. То есть мы вроде понимаем, что эти люди ничем не хуже, что у них тоже дети, планы, детство, что смерть каждого из них точно так же отвратительна и трагична. Но отчего-то эти цифры нас не пробирают, в горячие чувства не вгоняют, рук мы из-за них не заламываем и черных аватарок не вешаем.

А стоило бы. Способность переживать за цифры - в высшей степени человеческое свойство! Это такой частный случай соединения ума и сердца. И потому мои настоящие симпатии с людьми, для которых норма - не норма. Кому не сидится спокойно каждый день года, даже если не случилось никакой эффектной катастрофы. Кого статистика пугает сильнее, чем единичные (хоть и печальные) события с первых полос. Кто в меру сил противостоит тому будничному разрушительному началу, которое во много раз страшнее и масштабнее любых экстравагантных выплесков.

Школа

Когда я слышу о "потерянном рае" школ советской эпохи, где учитель был для детей и воспитатель, и наставник, и друг, и брат, и духовник, я вспоминаю историю из своего первого класса.

Класс человек 30, каждому по семь лет, некоторым, как мне, чуть меньше. Девочка Настя вызывается к доске для решения арифметического примера. В глазах растерянность.

Говорит что-то наугад, не попадает.

Учительница (лет 60) недовольно переспрашивает.

Опять гадает, опять мимо.

Учительница заметно накаляется. Она профессионал, с опытом и даже с педагогическими наградами. Ее нужно уважать и любить. Она знает, что нужно делать, и слегка упрощает пример. Осспади, хоть это реши!

Настя молчит. В глазах паника.

На этот раз учительница взрывается уже всерьез. Дрянь! Бестолочь! Что непонятно! Упрощает пример совсем, типа до 2+1.

У Насти глаза уже игрушечные, пластмассовые. Редкая челка. Бледный лобик. Свежеглаженный черный передник девочковой школьной формы. Стыд окатил с головы до ног. Слова застряли в горле. Нет ответа.

Учительница, побагровев, хватает рулон бумаги, отрывает два кривых куска, а потом еще один - наглядные материалы. Предлагает Насте произвести сложение. Все время действия истошно орет, за что ей такое наказание в виде тупиц и лоботрясов, ради которых нужно рвать хорошую бумагу и тратить нервы пожилого заслуженного человека, и какой это будет адский конец света, если Настя вот сейчас только посмеет не дать правильный ответ на эту задачку для умственно отсталых кретинов.

Настя не дает. Ни правильный, ни неправильный. Никакой не дает, она вообще еле жива.

И конец света действительно наступает. Весь класс по команде учительницы трижды скандирует в ее адрес: "Не-знай-ка!". Настины слезы, похоже, всех только распаляют. Громко, с нажимом от страха и азарта, тридцать детей, не желающих никогда в жизни оказаться на ее месте, и взрослый немолодой человек хором кричат ей - уже даже непонятно что.

…Против всех них - крошечная девочка Настя, маленькая, стройная, комкает руки, прячет глаза, не смеет уйти с лобного места…

Молитвы

Один мудрец был так набожен и благочестив, и столько было в нем радости, доброты и сострадания, что ни у кого не возникало сомнений: его молитвы обладают особой силой. И потому стекались к нему каждый день люди и просили его помолиться за них.

За то, чтобы улыбнулась им, наконец, удача, и прекратились их страдания. Чтобы было у них здоровье, или богатство, или муж. Чтобы сопутствовал им успех в смелом и опасном деле, или чтобы, напротив, мир оставил их в покое и позволил жить спокойно и беспечно. Чтобы выпало им повышение по службе, а вместе и ним всеобщее уважение и почет. Чтобы любили и жалели их не меньше, чем любят и жалеют они сами. Чтобы молодость их подольше не кончалась, а тень смерти или одиночества не омрачала их дни. Чтобы все хорошее в их жизни было навсегда, а все плохое на время. Чтобы были им прощены их грехи, а их недруги за свои грехи были, наоборот, сурово наказаны.

Как-то раз, когда собравшиеся были особенно многочисленны, мудрец окинул их взглядом и воскликнул: "Господи! Только взгляни, сколько у тебя сегодня советчиков о том, как лучше обустроить этот мир!"

Подарки судьбы

Если вдуматься, то подарки судьбы - это вещи не столько прикольные, сколько полезные. Это не то, что нас радует или развлекает, или привносит в нашу жизнь телесный и эмоциональный комфорт, а то, что наделяет нас большей возможностью к действию, к влиянию на мир.

Среди таких подарков не только деньги и власть, не только ум, талант и упорство, не только правильные люди, которых нам посчастливилось встретить, а еще и здоровье, красота, красноречие, обаяние и масса других вещей. В болезни, бедности, одиночестве и апатии мы мало что можем сделать и мало на что повлиять. И мы тогда расстраиваемся и ропщем, что, мол, судьба наша не больно-то к нам щедра.

С тем, что любой народ имеет то правительство, которое заслуживает, мы как будто уже смирились. Но вот что лично мы можем быть не готовы к подаркам судьбы, это нам не всегда очевидно. Однако правда в том, что даже для акта дарения необходима минимальная квалификация принимающей стороны. Если ее нет, то с подарком запросто можно не справиться. Означает, как минимум: не суметь использовать его во благо и по назначению. Не совершить действий, под которые он был выдан. В худшем варианте: использовать во зло себе и другим.

Так, жадный не употребит свое богатство на благо общества. Ничтожный, облеченный властью, не защитит слабых. Слабый духом зароет в землю свой талант, не одобряемый окружающими. Жестокий своим умом и неутомимостью породит бесчисленные страдания. Обаятельный себялюбец растопчет благородную душу, которая ему откроется. Порочная красавица истощит свои чувства до полной невменяемости. Везучий дурак оскорбит мудреца, встреча с которым могла бы перевернуть всю его жизнь. И так далее.

Мне близка мысль о том, что судьба раздает свои подарки (как и затрещины) не совсем уж вслепую. И если на минуту с этим согласиться, то вот что становится ясно.

Во-первых, нет никакого смысла жаловаться на то, что мироздание не осыпает нас пряниками. Скорее всего причина в том, что для прекрасных подарков мы сами пока недостаточно прекрасны. С большими подарками приходит большая ответственность и большой риск, к которым мы, вероятно, не готовы. Как только мы научимся водить машину, папа выдаст нам ключи от своего Порше.

Во-вторых, не стоит так уж злорадствовать, видя (по телевизору или в быту), как другие люди не справляются со своим даром. Соблазн велик, и чувство правоты как будто на нашей стороне. Но надо понимать, что сам факт того, что им дали ключи от Порше, а нам нет, означает, что у них изначально шансов было больше, чем у нас. То есть нам на их фоне вообще-то гордиться нечем, хоть бы даже они свой Порше разбили в хлам. Ибо нас не удостоили даже попыткой.

И в-третьих (и в главных!). Не худо бы иногда окинуть пытливым взором свою жизнь и вспомнить об уже полученных дарах. И прикинуть, так ли мы ими распоряжаемся, как задумано (Дарителем?). Справляемся ли мы - нет, не с испытаниями, зубы стискивать мы вроде бы научились, - а с дарами. С тем хорошим, что приходит в нашу жизнь. Что мы без тени сомнения берем и проедаем, используя не для действия, а для наслаждения. Про что мы так уверены, что заслужили, заработали, добыли себе сами и никому ничем не обязаны. Что мы делаем со всем этим? Во имя какого блага употребляем? И доверят ли нам когда-нибудь автомобиль, видя, как мы управляемся с велосипедом?

Нараяма

Мой друг Саша - горный гид. Он из тех железных людей, которые весь сезон проводят на истощающей тело и душу высоте, спят на снегу среди ослепительной и страшной красоты больших гор, неделями не моются и могут среди бешеной метели отыскать дорогу назад, к спасительным оранжевым куполам палаток. Он из тех, кто, забавы ради, может на Пик Ленина затащить тяжеленный бюст самого Ленина и швырять в него снежками, пока у остальных от усталости плывут перед глазами пепельные круги. Из тех, кто уверенно себя чувствует в местах, где не зарастают трещины на коже, где без черных очков можно за пару часов ослепнуть, и где безусловно верится, что каждая гора - личность со своей волей и характером.

Саша водит в этот экстрим любителей вроде меня, и в этой роли он прекрасен, неутомим и настолько надежен, насколько вообще может быть надежен человек в горах. И мало кто видит людей в таких предельных состояниях, в таком чудовищном напряжении и в такой чистой радости, как он.

Чаще всего Саша водит группы, но иногда случаются, что зайти на гору желает один человек с индивидуальным гидом. Таким клиентом для Саши однажды стал крепкий японец лет около 70, приехавший из своей страны, где нет больших гор, к нам на Тянь-Шань. Имени его Саша не запомнил и про себя окрестил его Имамурой.

Сперва он отнесся к нему скептически, но на первых же выходах Имамура показал вполне приличную подготовку и удивительную целеустремленность. Он почти все время молчал, и на своем искореженном английском говорил нехотя и только по делу. Педантично выполнял все инструкции. С бесстрастным лицом прикладывал нечеловеческие усилия на подъеме. Ни на что не жаловался. Ни о чем не просил. Слушал ветер, смотрел на снег. Медленнее, чем обычные Сашины клиенты, но неуклонно продвигался от стоянки к стоянке. Истошно свистел своими старыми легкими в ледяном горной пустоте. Часто останавливался, но никогда не подолгу, и, взяв десяток дыханий, начинал снова передвигать ноги, медленно и методично. Ночью в палатке при свете налобного фонаря аккуратно складывал уже порядком измочаленные и намокшие вещи, пил таблетки для разжижения крови и потом какое-то время сидел в полной неподвижности. Отходил ко сну.

Наконец, настал штурмовой день. Имамура шел медленно, поэтому вышли в час ночи вместо четырех, и все равно опоздали, на вершину в час дня не вышли, и в два не вышли, и по-хорошему нужно было уже поворачивать назад, чтобы не пришлось ночевать в снегу, но Имамура очень хотел дойти, а Саша был отзывчив и верил в свои силы. В общем, не повернули и шли дальше.

Когда дошли, на вершине уже никого не было, все прочие группы давно были на обратном маршруте. Надо было спешить. Саша дал Имамуре отдышаться минут 20, глотнуть чая из термоса и осмотреться по сторонам, ощутить и запечатлеть в душе сладость своей немалой, недешевой победы. Потом он встал и надел рюкзак: пора вниз.

И тут Имамура совершенно серьезно ему говорит, мол, ты иди, Саса, вниз один. Я сюда пришел умирать, у меня и билета обратного нет, мне здесь спокойно и нестрашно. Не хочу умирать как старик, на больничной койке, хочу остаться здесь, в величественном и чистом месте, где слышно дыхание Господа. Прощай! Благодарю тебя! Сказал - и отвернулся к той острой невыносимой красоте, что открывается только тому, кто зашел своими ногами на семь тысяч метров, и никому больше.

Тут Саша несколько разбавил этот высокопробный лирический пафос, высказавшись по-русски в том духе, что, дескать, не в мою смену, камикадзе херов. Дескать, у себя на Фудзи можешь хоть удавиться, а здесь будет, как я скажу: ноги в руки - и вали вниз, пока я тебе ваби-саби на жопу не натянул. В этот момент он вместо сурдоперевода как следует встряхнул Имамуру за шиворот необъятной пуховки и поставил его таким образом на ноги.

Я, кажется, упоминал, что Саша был человек железный, и ни один изнуренный гипоксией турист против его воли в горах ничего бы сделать не смог. Имамура не стал переспрашивать, первый раз за все время издал горестный прерывистый вздох, похожий на рыдания, и заковылял вниз.

…Через три дня Саша благополучно сдал японца в базовом лагере сопровождающим лицам и проследил, что тот сел в вертолет. Вертолет улетал прочь по ущелью, стараясь держаться пониже, где больше воздуха и меньше ветра. В какой-то момент Саше показалось, что его качнуло, развернуло и стало мотать - нехорошо, нелепо, непривычно для глаза. "Да неужели?!" Саша почти увидел непроницаемое скуластое лицо Имамуры в тесной грохочущей жестянке вертолета, вдруг потерявшей свою эфемерную опору…

Но нет, маленькая стальная муха выровнялась, потянулась плавно мимо бесконечной черно-белой графики заснеженных скал, качнулась за поворот и скрылась из виду. Дальше, дальше, туда, где растут дыни и живут люди и верблюды, где жара, сдобные лепешки и полно кислорода. В тот радостный многоцветный мир, где отважному Имамуре было еще не время умирать.

Фантазер

Принято считать, что люди врут для того, чтобы исказить представление других людей о реальных обстоятельствах жизни. Но не таков был мой друг Арсен. Арсен врал ради того, чтобы исказить свое собственное мировосприятие.

Технически он ни от кого ничего не хотел, разве что немного внимания. Часто он даже врал себе во вред, но столь широко и вдохновенно, что ни один полиграф на свете не заподозрил бы его в малейшей неискренности. Он так вживался в роль, так преображался, что только откровенная нелепость его слов выдавала вранье. Зато картина, которую разворачивал перед слушателями, была прекрасна и исправляла многие огрехи реальности.

Его собственная роль в этих россказнях, коих он за много лет выдал на моей маленькой кухне без счету, была всегда одна и та же. В своем дивном придуманном мире Арсен был могущественным, щедрым и толстым. В момент рассказа он тяжелел в движениях, приобретая плавность и неторопливость крестного отца. Иногда мне казалось, что у него даже внезапно появляется отдышка, как у тучных немолодых людей. Эта его органическая степенность и сладко прищуренные янтарные глаза отгоняли холод и дребезг реального мира куда далеко, в темную заоконную ночь.

Как-то он не смог приехать ко мне на день рождения, потому что у него была важная встреча в Ницце с людьми, с которыми (намекал он) второй шанс может не выпасть до конца жизни. Позже выяснилось, что у него никогда не было загранпаспорта, и уехать к важным людям он мог не дальше Бреста.

В другой раз он горячился и настаивал, что ему нужно выкроить немного времени, и купить, наконец, себе и своей сестре по большой квартире в новом доме на Садовом, чтобы она жила поближе к нему. Так ему было бы спокойнее за нее, такую хорошую, но непутевую и слабую. В это самое время он, неизвестно чьей милостью, жил в самом дальнем и задрипанном Подмосковье в убитой, никому не нужной чужой квартире, где в ту ненастную зиму грелся о кружку с кипятком и таскался за хлебом в ларек на станцию.

Он рассказывал своим откровенно ухмыляющимся приятелям, что род его восходит к средневековым испанским грандам, что недалеко от дивного Толедо стоит на высоком холме его родовой замок, который он за свои деньги недавно отреставрировал, где в каждой зале висит по небольшому Эль Греко, и куда он по просьбе ЮНЕСКО пускает в свое отсутствие туристов и любителей старины.

Удивительно, что он никогда не говорил о своем фантастическом успехе у юных, прекрасных и знаменитых женщин. Это было совсем не в его духе. Скорее он мог бы быть тайным спонсором первой в России операции по пересадке сердца или много лет назад дать путевку в жизнь Нобелевскому лауреату. На меньшее мой друг Арсен не разменивался.

По его словам, он управлял огромной, но не слишком заметной бизнес-империей, был на короткой ноге с отцами города и только лишь из скромности не летал собственным самолетом. При этом был вечно без денег, вечно свободен и готов встретиться выпить. Он изредка напускал на себя хищный деловой вид, но, несмотря на его рост и горластость, твердости в нем не хватало даже на него самого. Душу Арсен имел нежную, не выносящую лобовой конфронтации. И это было видно всем, даже его крохотным племянницам, которые как только его ни называли и какие только веревки ни вили.

В действительности Арсен был бедным, худым и довольно прижимистым. Зато свои несуществующие богатства и мифические возможности он швырял налево и направо, друзьям, и знакомым, и просто соседям. Никто не желал иметь с ним дело, потому что был он глупым ненадежным краснобаем. Но на его легенду это никак не влияло. Он искренне сиял бахвальством благодетеля, хотя на благодеяния у него никогда не было реальных ресурсов.

А вот если бы были, часто думал я? Делился бы он ими так же, как сейчас - воображаемыми? Стоило ли верить ли этой выдуманной душевной пышности, или она, как отвага пьяного или решимость осмеянного, изгладилась бы при переходе обратно в нашу тяжеловесную и практическую реальность? Никто наверняка не знал, и Арсен не знал, и даже не думал об этом. Никакой раздвоенности он, казалось, не испытывал.

Что он вообще чувствовал и думал, когда оставался один, в своей более чем скромной квартире, седеющий, нелепый враль? Сбрасывал ли он свое глупое, годами наезженное притворство или даже спал в нем, и видел сны?

А во снах: он, немолодой, непременно толстый и с перстнем, важно ходит по залитому солнцем городу, где все его знают, потому что для каждого он сделал что-то хорошее. Не торопясь, беседует с важными людьми, которые никак без него не могу делать свои важные дела. А потом садится в автомобиль с откидным верхом и уезжает в загадочном волшебном направлении. К синему морю, к гордому замку, к далекому другу, в еще более сверкающую сказку, куда он, как ему кажется, давно зовет всех своих здешних друзей, в том числе и меня. Да они почему-то отказываются.

Что есть что

У моего друга Миши была серьезная проблема, о которой он большую часть своей жизни не догадывался. А когда догадался, то жутко растерялся и расстроился, но потом примирился и даже обрел счастье.

Теперь обо всем по порядку. Проблема была такая: Миша не понимал истинную роль людей и событий в своей жизни.

Существует мнение, что мы склонны эту роль принижать, не ценить то, что имеем, принимать подарки судьбы как должное и вообще быть довольно-таки неблагодарной скотиной. Такое Миша, конечно, тоже умел. Умел, к примеру, злиться на своего друга Антона за болтливость и хвастовство, забывая про его доброту, глубокую симпатию лично к нему, Мише, а также тот факт, что Антон служил мостиком в Мишину юность, когда всем было по шестнадцать лет, и жизнь представлялась таинственной, бездонной и прекрасной. И вот Антон, будучи по фамилии Филькенбаум, уехал жить в Израиль, а Миша остался средь родимых осин, где ему и стало через год совершенно ясно, что без Антона его жизнь не такая как прежде, что место, которое занимал Антон, пустует, и вряд ли когда-нибудь кто-то его займет, а его, Мишина, жизнь не рухнула, конечно, но потеряла одну из своих несущих опор. Бывало и так.

Но бывало и по-другому, когда роль человека Миша безбожно переоценивал. Например, когда он разводился с первой женой, ему, натурально, казалось, что он умирает, что нет шансов такое пережить, а если его жидкая тень каким-то чудом и переживет этот конец света, то уж точно никогда больше не будет счастлива. Но прошло не более месяцев трех, как счастье заполнило его до того довольно бледную жизнь до краев, а через полгода он вообще с трудом вспоминал обстоятельства своей женитьбы и развода, и никому не мог толком объяснить причины того и другого.

И вещи менее ударные, чем выбытие из его жизни человека, что-то, что не случается, а длится, вроде обучения чему-то, общения с какими-то людьми или проживания в каком-то месте, - про все это Миша не мог сказать, хорошо это в итоге или плохо, важно или неважно, и прочие координаты таких вещей на карте своей жизни не мог определить по ходу. И только потом, спустя много или немного времени, вдруг накатывала на него режущая ясность, и тогда он, ни с того, ни с сего, понимал вдруг, что ему помогало, а что мешало, что было благословением, а что проклятием.

И часто все у него было наоборот. То, что раньше казалось ему средненьким, неглавным, и будет еще в десять раз лучше, спустя неделю или десять лет оказывалось ценным, пиковым, счастливейшим и мощнейшим. А то, над чем он дрожал, чах и носил как медаль, - быстро истончалось и растворялось в ходе жизни. И даже свой собственный вклад в действительность и влияние на других людей Миша чаще всего оценивал по-дурацки, и всем вокруг это было ясно, кроме него самого.

С годами Миша заметил за собой такую немощь. И сначала это повергло его в глубокое уныние. Как жить по карте, которая все время подвирает? Как прикажете корректировать свою жизнь, как принимать решения, как понять от чего и к чему стремиться, если понятия хорошего и плохого, важного и неважного вечно меняются местами, искажаются, теряются и вновь возникают.

Однако, вдоволь на эту тему погоревав, мой друг Миша неожиданно почувствовал облегчение. Дело в том, что он вдруг осознал, что этой бестолковой картой он почти не пользуется. Ведь обнаружил еще один дефект своей психики: он не умел принимать рациональные решения. Ужас наводили на него руководства о том, как нужно вписывать слева плюсы, а справа минусы, взвешивать все факторы и риски, и проч., и проч. Все его попытки таким образом подруливать своей жизнью были мучительны и провальны.

Если же он не дурил сам себе голову модными книжками, то принимал решения он так. Ему либо сразу было ясно, что и как делать, и тогда собственно факта принятия решения он не ощущал. Либо нужно было действительно что-то решить, и тогда это была опера в десяти картинах с апофеозом. Он нудил, тянул время, внутренне на что-то решался и тут же от этого отказывался, просил дать ему еще подумать, проваливал все сроки, спрашивал совета у друзей и тут же на эти советы плевал, а потом днями или неделями плевал в потолок, качал ногой, гулял по улицам, думал о другом, смотрел свой любимый сериал, делал вид, что ничего решать не нужно, надеялся, что оно как-нибудь само, и ныл ближним на то, как нелегка жизнь. И в какой-то момент возникала ясность, ощущение, что что-то нужно решать, пропадало, и он просто делал все как надо, мгновенно и бездумно, как пилот истребителя. Именно такие высиженные решения, неподъемные в ходе оттягивания и легкие в момент принятия, бывали (как потом выяснялось) наилучшими. И в один прекрасный зимний день мой друг Миша это понял и выдохнул.

То есть все осталось как было. Он по-прежнему не понимал, что в его жизни сколько весит. Но это понимание никак не влияло на его решения, которые принимались теперь исключительно путем "лежать на диване, пока не станет ясно". Как приходит эта ясность, Миша научился не думать, чтобы не было соблазна ее, ясность, поторопить или как-то еще ей поспособствовать. Откуда-то достало у него мудрости вообще перестать на эту тему кипятиться, занять в жизни свойственную ему не весьма активную роль, и отправиться на своем диване-самолете в длинное занятное путешествие, где ему все интересно, хоть и мало что понятно, и почти ничего от него не зависит.