Фантазер

Принято считать, что люди врут для того, чтобы исказить представление других людей о реальных обстоятельствах жизни. Но не таков был мой друг Арсен. Арсен врал ради того, чтобы исказить свое собственное мировосприятие.

Технически он ни от кого ничего не хотел, разве что немного внимания. Часто он даже врал себе во вред, но столь широко и вдохновенно, что ни один полиграф на свете не заподозрил бы его в малейшей неискренности. Он так вживался в роль, так преображался, что только откровенная нелепость его слов выдавала вранье. Зато картина, которую разворачивал перед слушателями, была прекрасна и исправляла многие огрехи реальности.

Его собственная роль в этих россказнях, коих он за много лет выдал на моей маленькой кухне без счету, была всегда одна и та же. В своем дивном придуманном мире Арсен был могущественным, щедрым и толстым. В момент рассказа он тяжелел в движениях, приобретая плавность и неторопливость крестного отца. Иногда мне казалось, что у него даже внезапно появляется отдышка, как у тучных немолодых людей. Эта его органическая степенность и сладко прищуренные янтарные глаза отгоняли холод и дребезг реального мира куда далеко, в темную заоконную ночь.

Как-то он не смог приехать ко мне на день рождения, потому что у него была важная встреча в Ницце с людьми, с которыми (намекал он) второй шанс может не выпасть до конца жизни. Позже выяснилось, что у него никогда не было загранпаспорта, и уехать к важным людям он мог не дальше Бреста.

В другой раз он горячился и настаивал, что ему нужно выкроить немного времени, и купить, наконец, себе и своей сестре по большой квартире в новом доме на Садовом, чтобы она жила поближе к нему. Так ему было бы спокойнее за нее, такую хорошую, но непутевую и слабую. В это самое время он, неизвестно чьей милостью, жил в самом дальнем и задрипанном Подмосковье в убитой, никому не нужной чужой квартире, где в ту ненастную зиму грелся о кружку с кипятком и таскался за хлебом в ларек на станцию.

Он рассказывал своим откровенно ухмыляющимся приятелям, что род его восходит к средневековым испанским грандам, что недалеко от дивного Толедо стоит на высоком холме его родовой замок, который он за свои деньги недавно отреставрировал, где в каждой зале висит по небольшому Эль Греко, и куда он по просьбе ЮНЕСКО пускает в свое отсутствие туристов и любителей старины.

Удивительно, что он никогда не говорил о своем фантастическом успехе у юных, прекрасных и знаменитых женщин. Это было совсем не в его духе. Скорее он мог бы быть тайным спонсором первой в России операции по пересадке сердца или много лет назад дать путевку в жизнь Нобелевскому лауреату. На меньшее мой друг Арсен не разменивался.

По его словам, он управлял огромной, но не слишком заметной бизнес-империей, был на короткой ноге с отцами города и только лишь из скромности не летал собственным самолетом. При этом был вечно без денег, вечно свободен и готов встретиться выпить. Он изредка напускал на себя хищный деловой вид, но, несмотря на его рост и горластость, твердости в нем не хватало даже на него самого. Душу Арсен имел нежную, не выносящую лобовой конфронтации. И это было видно всем, даже его крохотным племянницам, которые как только его ни называли и какие только веревки ни вили.

В действительности Арсен был бедным, худым и довольно прижимистым. Зато свои несуществующие богатства и мифические возможности он швырял налево и направо, друзьям, и знакомым, и просто соседям. Никто не желал иметь с ним дело, потому что был он глупым ненадежным краснобаем. Но на его легенду это никак не влияло. Он искренне сиял бахвальством благодетеля, хотя на благодеяния у него никогда не было реальных ресурсов.

А вот если бы были, часто думал я? Делился бы он ими так же, как сейчас - воображаемыми? Стоило ли верить ли этой выдуманной душевной пышности, или она, как отвага пьяного или решимость осмеянного, изгладилась бы при переходе обратно в нашу тяжеловесную и практическую реальность? Никто наверняка не знал, и Арсен не знал, и даже не думал об этом. Никакой раздвоенности он, казалось, не испытывал.

Что он вообще чувствовал и думал, когда оставался один, в своей более чем скромной квартире, седеющий, нелепый враль? Сбрасывал ли он свое глупое, годами наезженное притворство или даже спал в нем, и видел сны?

А во снах: он, немолодой, непременно толстый и с перстнем, важно ходит по залитому солнцем городу, где все его знают, потому что для каждого он сделал что-то хорошее. Не торопясь, беседует с важными людьми, которые никак без него не могу делать свои важные дела. А потом садится в автомобиль с откидным верхом и уезжает в загадочном волшебном направлении. К синему морю, к гордому замку, к далекому другу, в еще более сверкающую сказку, куда он, как ему кажется, давно зовет всех своих здешних друзей, в том числе и меня. Да они почему-то отказываются.

Что есть что

У моего друга Миши была серьезная проблема, о которой он большую часть своей жизни не догадывался. А когда догадался, то жутко растерялся и расстроился, но потом примирился и даже обрел счастье.

Теперь обо всем по порядку. Проблема была такая: Миша не понимал истинную роль людей и событий в своей жизни.

Существует мнение, что мы склонны эту роль принижать, не ценить то, что имеем, принимать подарки судьбы как должное и вообще быть довольно-таки неблагодарной скотиной. Такое Миша, конечно, тоже умел. Умел, к примеру, злиться на своего друга Антона за болтливость и хвастовство, забывая про его доброту, глубокую симпатию лично к нему, Мише, а также тот факт, что Антон служил мостиком в Мишину юность, когда всем было по шестнадцать лет, и жизнь представлялась таинственной, бездонной и прекрасной. И вот Антон, будучи по фамилии Филькенбаум, уехал жить в Израиль, а Миша остался средь родимых осин, где ему и стало через год совершенно ясно, что без Антона его жизнь не такая как прежде, что место, которое занимал Антон, пустует, и вряд ли когда-нибудь кто-то его займет, а его, Мишина, жизнь не рухнула, конечно, но потеряла одну из своих несущих опор. Бывало и так.

Но бывало и по-другому, когда роль человека Миша безбожно переоценивал. Например, когда он разводился с первой женой, ему, натурально, казалось, что он умирает, что нет шансов такое пережить, а если его жидкая тень каким-то чудом и переживет этот конец света, то уж точно никогда больше не будет счастлива. Но прошло не более месяцев трех, как счастье заполнило его до того довольно бледную жизнь до краев, а через полгода он вообще с трудом вспоминал обстоятельства своей женитьбы и развода, и никому не мог толком объяснить причины того и другого.

И вещи менее ударные, чем выбытие из его жизни человека, что-то, что не случается, а длится, вроде обучения чему-то, общения с какими-то людьми или проживания в каком-то месте, - про все это Миша не мог сказать, хорошо это в итоге или плохо, важно или неважно, и прочие координаты таких вещей на карте своей жизни не мог определить по ходу. И только потом, спустя много или немного времени, вдруг накатывала на него режущая ясность, и тогда он, ни с того, ни с сего, понимал вдруг, что ему помогало, а что мешало, что было благословением, а что проклятием.

И часто все у него было наоборот. То, что раньше казалось ему средненьким, неглавным, и будет еще в десять раз лучше, спустя неделю или десять лет оказывалось ценным, пиковым, счастливейшим и мощнейшим. А то, над чем он дрожал, чах и носил как медаль, - быстро истончалось и растворялось в ходе жизни. И даже свой собственный вклад в действительность и влияние на других людей Миша чаще всего оценивал по-дурацки, и всем вокруг это было ясно, кроме него самого.

С годами Миша заметил за собой такую немощь. И сначала это повергло его в глубокое уныние. Как жить по карте, которая все время подвирает? Как прикажете корректировать свою жизнь, как принимать решения, как понять от чего и к чему стремиться, если понятия хорошего и плохого, важного и неважного вечно меняются местами, искажаются, теряются и вновь возникают.

Однако, вдоволь на эту тему погоревав, мой друг Миша неожиданно почувствовал облегчение. Дело в том, что он вдруг осознал, что этой бестолковой картой он почти не пользуется. Ведь обнаружил еще один дефект своей психики: он не умел принимать рациональные решения. Ужас наводили на него руководства о том, как нужно вписывать слева плюсы, а справа минусы, взвешивать все факторы и риски, и проч., и проч. Все его попытки таким образом подруливать своей жизнью были мучительны и провальны.

Если же он не дурил сам себе голову модными книжками, то принимал решения он так. Ему либо сразу было ясно, что и как делать, и тогда собственно факта принятия решения он не ощущал. Либо нужно было действительно что-то решить, и тогда это была опера в десяти картинах с апофеозом. Он нудил, тянул время, внутренне на что-то решался и тут же от этого отказывался, просил дать ему еще подумать, проваливал все сроки, спрашивал совета у друзей и тут же на эти советы плевал, а потом днями или неделями плевал в потолок, качал ногой, гулял по улицам, думал о другом, смотрел свой любимый сериал, делал вид, что ничего решать не нужно, надеялся, что оно как-нибудь само, и ныл ближним на то, как нелегка жизнь. И в какой-то момент возникала ясность, ощущение, что что-то нужно решать, пропадало, и он просто делал все как надо, мгновенно и бездумно, как пилот истребителя. Именно такие высиженные решения, неподъемные в ходе оттягивания и легкие в момент принятия, бывали (как потом выяснялось) наилучшими. И в один прекрасный зимний день мой друг Миша это понял и выдохнул.

То есть все осталось как было. Он по-прежнему не понимал, что в его жизни сколько весит. Но это понимание никак не влияло на его решения, которые принимались теперь исключительно путем "лежать на диване, пока не станет ясно". Как приходит эта ясность, Миша научился не думать, чтобы не было соблазна ее, ясность, поторопить или как-то еще ей поспособствовать. Откуда-то достало у него мудрости вообще перестать на эту тему кипятиться, занять в жизни свойственную ему не весьма активную роль, и отправиться на своем диване-самолете в длинное занятное путешествие, где ему все интересно, хоть и мало что понятно, и почти ничего от него не зависит.