четверг, 8 сентября 2016 г.

Adagio maestoso

Как-то раз, много лет назад, на концерте я видел человека, которого помню до сих пор.

Невзрачный, бесцветный, болезненный, из тех, кого затирают в метро ребята пободрее. Ничто в нем не цепляло внимания, пока оркестр не заиграл. Но в этот момент его наполнило и развернуло, словно парус, висевший в штиль несвежей смятой простыней, который вдруг за секунды наполняется ветром, и вот он уже огромный, живой, дышащий, звенящий, летящий. Прижимая к себе потертую хозяйственную сумку, застегнув под горло вылинявшую рубашку, он весь трепетал от музыки, как лист на ветру. На самом острее, на голом нерве, очень всерьез, он целиком был ей пронизан и ей подвластен. Он пришел не послушать концерт, а жить и умирать. Для него и стоило играть в тот вечер.

Казалось, у него внутри вот-вот что-то оборвется от невыносимого, пронзительного подъема чувств, и он безо всяких усилий вдруг воспарит под потолок Большого Зала. Слегка покачиваясь, протирая пальцами запотевшие очки, нелепо растопырив ноги в коротковатых брюках, неспешно и бестелесно продефилирует он вровень с портретами гениев, заглядывая в их огромные полуметровые глаза, пока, наконец, восходящие потоки, монументально расходящиеся от оставшегося далеко внизу Большого Симфонического Оркестра, не подхватят его невесомую фигуру и не унесут ее сквозь сводчатые потолки в непроглядную морозную высь.

Он так хорошо понимал то, что нам всем нужно долго и безуспешно объяснять. Про то, что, несмотря на все наши планы и страхи, мы живем в настоящем моменте, и, сколь бы длинную и яркую жизнь мы ни прожили, каких бы диковинных людей ни повстречали и в каких бы великих событиях ни поучаствовали, у нас ничего и никогда не будет, кроме бесконечно краткого сейчас. Этот человек все знал про сейчас. Он все первое отделение пребывал в полноценном медитативном экстазе, а в антракте куда-то исчез, и все второе отделение мне хорошо было видно его пустое плюшевое кресло. Баланс исполнители-слушатели был непоправимо нарушен.

Помню, каким жалким, одеревеневшим и умозрительным по сравнению с ним представилось тогда мое собственное восприятие. Какой профанацией, надуманной и ненужной. И как сделалось тогда стыдно и горько. Мне, чтобы хоть что-то почувствовать, чтобы к нему, восприятию, пробиться, нужно было совершить какие-то натужные действия: переключиться от работы, выпить коньяка в буфете, привыкнуть, втянуться в концерт. Непрост и небыстр этот процесс перенастройки на более тонкие и живые вещи, чем те, что составляют ткань моей повседневной жизни. Разве ж я так могу – вдохнул и полетел!

А еще помню, как тогда размышлял, уже ночью после концерта, что если бы только он был чуть-чуть как я, этот незнакомый мне человек с расшатанными нервами! Был бы трудолюбив и последователен. Умел бы все доводить до конца, а для этого представлял бы себе, где в каждом деле начало и конец, и сколько пройдено на пути от одного к другому. Умел бы соизмерять свои навыки и задачи. Понимал бы, сколько для чего нужно времени и сил. Если бы умел не срываться и парить от дуновения мелодии, а строить мосты и тоннели. Тогда он непременно смог бы обуздать этот внутренний поток, эту отзывчивую стихию, это море внутри себя, и сделался бы великим музыкантом! Но вот незадача! Он не умеет доводить до конца, а я глух и пуст по части стихий. Ему недостает инструмента обуздания, а у меня инструментов полно, да нечего обуздывать. Никакого моря, одна контора.

Что нужно, чтобы восприятие было таким живым и объемным? Быть нездоровым, носить в себе незаживающую душевную рану? Но большинство травмированных людей, наоборот, покрыты спасительным и привычным душевным омертвением. Нет, тут что-то другое. Музыка, каким-то образом вросшая в ствол мозга, но не высушенная профессиональным обучением, экономикой достижений, безжалостным счетом метронома, скучными обязательными упражнениями и ни от чего не зависящим расписанием. Профессионалы заражены цинизмом, а у него все как в первый раз.

И что же это за люди, которые могут и то, и другое вместе! Которые могут и выстроить нерушимую логичную основу, и каждый раз заново переживать саму музыку. Как нужно жить, чтобы море внутри стало окультуренным, но при этом не потеряло изначальной силы и спонтанности, не подменилось и не заслонилось навыками, познаниями, эффектами и инструментами, не перестало быть морем? Как сделаться одновременно создателем и наблюдателем, исполнителем и слушателем, как не через понимание того, что вся твоя музыка тебе не принадлежит?