среда, 20 апреля 2016 г.

Бремя ответственности


- О досточтимый Наставник! Я царствую уже много лет, всем сердцем желая добра каждому из моих подданных. Я усердно тружусь день за днем, не покладая рук, ни на минуту не оставляя государственных забот. Изо всех моих сил стараюсь я править мудро и справедливо, привносить порядок туда, где хаос, и любовь туда, где ненависть. Я целиком посвятил себя моему царству. Я почти не вижу семью и друзей моих, ибо долг для меня превыше всего. И все же, не смотря на все это, я вижу, что не в силах привести мое царство к благоденствию, и эта мысль убивает меня. Я потерял покой, а вместе с ним сон и аппетит. Мое царство стало моей жизнью. Когда недруги разоряют мои города, я корчусь от боли, будто они терзают мое тело. Когда случаются засуха и голод, щеки мои вваливаются, будто это мне не хватает воды и пищи. Когда мои подданные убивают друг друга, сердце мое кричит и плачет, будто они разрывают его надвое. Я в плену у моего царства, ведь оно никогда не будет таким, каким я вижу его в моих мечтах. Я чувствую, что больше так не могу. Окажи мне милость, посоветуй, как мне быть, как не потерять разум, как не…
- Твоя жизнь не наладится, пока с тобой твое царство. Оно мешает тебе. Тебе нужно его отдать.
- Отдать?
- Отдать!
- Но… кому?
- Мне.

Пауза.

- Что ж, тогда забирай себе мое царство, Наставник. Прощай, я ухожу.
- Тебе некуда идти, все вокруг теперь мое.
- Тогда мне, вероятно, нужно найти работу?
- Нужно.
- Тогда я пойду искать работу, Наставник.
- Кем ты хочешь работать?
- Погонщиком слонов, быть может?
- Нет. Я дам тебе другую работу в моем царстве.
- Кем же?
- Царем. Ты будешь работать царем в моем царстве.
- ?
- Все просто. Царство мое, а править им будешь ты. И, как и прежде, ты будешь делать все, что может делать царь, чтобы царство мое процветало. Не больше и не меньше.

Пауза.

- Хвала Господу! Какая глыба с плеч!

--
Сюжет подслушан у Олега Сунцова

четверг, 14 апреля 2016 г.

Не жилец

Говорят, что слишком реалистичные игрушки для детей затрудняют развитие их фантазии. Плохо, когда ничего не надо додумывать, когда все уже есть - игрушечный автомобиль в точь как настоящий, виртуальный мир такой же подробный, как живой. Другое дело, если две диванные подушки на полу - плот посреди Амазонки со смертоносными пираньями, а сложенный короткий зонтик с загнутой ручкой - пистолет Лепажа с легким запахом металла и пороха.

Вероятно для этого, для стимуляции воображения, она и читала всякую мусорную гадость, предназначенную для людей с IQ вдвое ниже, чем у нее. Дешевые книжки на плохой бумаге, лишенный всякой жизни одноразовый серый хлам для убийства времени в метро - с одноклеточными героями-любовниками, мультяшными злодеями и заезженными перипетиями глупого и вычурного действия. Хорошие, тонкие и глубокие книги она тоже читала, но лишь в состоянии хоть какого-то внутреннего равновесия, всегда зыбкого и потому нечастого.

Она носила крупные дешевые очки, в которых любой человек выглядел бы немного книжным и непрактичным, а она и подавно. В смысле непрактичности ей просто-таки не было равных. Наблюдая со стороны, можно было подумать, что обстоятельства и предметы намеренно объединяются в крупные и мелкие сообщества с единственной целью расшатать ее жизнь. Все что можно было сломать, потерять, забыть в автобусе, порвать об торчащий гвоздь, упустить или иным образом разрушить и навсегда лишиться, любая маловероятная досадная мелочь неизменно происходила именно с ней, подряд и без исключений. Будто не было у нее обычного человеческого иммунитета к повседневным сгусткам хаоса, и они подчиняли себе ее быт с легкостью и стремительностью холеры.

Через очки глаза у нее были треснутые, сосущие, с болью. Не с эротической экзальтацией, не с наигранной приключенческой истерикой, а вправду голодные и провальные. Не предвещая ничего хорошего, они выбирали из смотрящего в них жизненные силы, оптимизм и легкомыслие, вовлекали в круг своей несчастливости и сокращали жизнь. И потому люди вокруг нее подолгу не задерживались. Даже кошка ее с трудом справлялась с таким взглядом, долго пачкала лоток кровью, пряталась от нее на шкаф и в конце концов умерла на этом самом шкафу, окоченев и вздыбив шерсть.

Как она дожила до своих сорока трех лет, бог весть. Бывали хорошие дни, когда сквозь обложную серость проглядывало немного голубого или зеленого - ненадолго, на день, быть может. Но в тот же вечер и большую часть ночи она не могла заснуть, в полусне обнимая обеими руками свою несчастную лохматую голову, и глубоко зарывалась в подушку, в угол, в духоту одеяла, тщетно пытаясь отогреться от какого-то нездешнего холода. И, проснувшись утром, понимала, что не может не то что идти на работу, а даже позвонить, даже открыть глаза. Где-то далеко-далеко пьяный экскаватор одним махом рубанул силовой кабель, по которому к ней поступала ее худосочная струйка жизненной энергии, и в этот момент ее руки повисали, как плети, глаза переставали держать фокус и, казалось, нечеловеческих усилий ей стоит сокращать сердце и втягивать в себя нищенские порцайки воздуха.

Она была немного красива – правильными чертами лица, подростковой угловатой стройностью, белизной рук, маленьким ртом, и, не смотря на неприбранность в ее одежде и квартире, мужчины сперва привлекались ее внешностью. Но поймав на себе однажды ее саднящий взгляд, ощутив лихорадку в ее голосе, услышав, как вибрируют ее пальцы, они инстинктивно отшатывались, прятались и замыкались от нее. Их древний инстинкт уверенно ставил самосохранение превыше всего, контакт схлопывался, и она вновь оказывалась одна. И, боясь хоть как-то потрогать свою жизнь, создать в ней хоть какую-то проточность, она вновь пускалась треснутыми глазами по дрянным страницам малого формата, скармливая в это статичное занятие ту небольшую часть жизни, что ей оставалась.

Люди вокруг нее думали о ней по-разному. Одни слегка осуждали ее за то, что она сама по себе, и что ей на них плевать. А ведь ей, честно, было не плевать. Наоборот, она хотела им всем понравиться и сделать так, чтобы они не оставляли ее одну. Но когда тебе постоянно больно и страшно, разве возможно быть ровно-приветливым, вежливым и забавным, разве мыслимо обходить острые углы, концентрируясь на других людях больше, чем на той мистической дряни внутри, от которой то и дело сжимается в животе и в сердце?

Но были и другие люди, которые жалели и привечали ее. Вероятно, благодаря им она продолжала жить, во всяком случае ей самой эту заслугу никто бы приписать не мог. Удивительным образом, будто в компенсацию за все ее терзания и злоключения, у нее вдруг находилась старинная школьная знакомая, которая за свои деньги вывозила ее зимой в солнечный климат, где она, конечно, в первый же день сгорала до бордовых лоскутов, и незнакомые люди ставили над ней зонтик и отдавали флаконы с кремом. А в другой раз она перепутала время и явилась на перрон на два часа позже срока, и проводница другого поезда, широкая простецкая тетка, называя ее беспрерывно доченькой (хоть сама едва ли была старше), пустила ее зайцем в свое купе и сутки поила чаем с жесткими пряниками и утешала, морща некрасивое лицо.

Таких поддавков судьбы было в ее жизни великое множество: ей отдавали лишний билет и стеснялись попросить деньги; ее брали по знакомству на работу и жалели уволить за прогулы; она заливала соседа снизу, забыв закрыть краны, а он помогал ей перекладывать взбухшую плитку, незлобно матерясь, мол, пропадет же; она сообщала таксисту неверный адрес, и он, по своему разумению выключив счетчик, вез ее на другой конец города; она в забывчивости приходила без кошелька в овощной ларек, и ей давали в долг, и никогда после об этом не напоминали.

Трудно сказать, как она относилась к этим постоянным жестам беспричинной заботы, которой людям покрепче за всю жизнь выпадают считанные крохи. Внешне по крайней мере нельзя было сказать, что она кому-то благодарна или считает себя обязанной. По рассеянности ли, или потому, что считала это обычным и справедливым, она никогда не возвращала деньги и услуги, сразу же забывая те добрые чудеса, что с ней происходили, и продолжая с любого случайного места ход своих беспокойных мыслей.



понедельник, 11 апреля 2016 г.

Кого слушать?

В нежно мной любимой в ранней юности «Испанской балладе» есть такой эпизод. Один из центральных персонажей по имени Иегуда становится перед дилеммой: оставаться или бежать. На одной чаше весов оказались его представления о чести дочери и семьи в целом, на другой – начатое со всем его могучим деятельным жаром огромное и красивое дело. В растерянности (как ему кажется) он приходит за советом к своему другу Мусе, совсем не деятельному, но чрезвычайно мудрому человеку. И Муса, глядя на него, думает примерно следующее:

Вот он стоит передо мной искренне разгневанный и хочет, чтоб я разубедил его в его гневе и опроверг его нравственные доводы. В душе он решил остаться. В душе он, должно быть, тоже знает, что жертва, которую требуют от него и его дочери, не так уж огромна. Но если я не смогу убедить его разумными словами, он, дабы он сам и другие любовались величием его души и его миссией, все же выберет ложный путь и уедет во имя «счастья» дочери.

Все кончилось хорошо, Иегуда остался и продолжил дело своей жизни. Которое, правда, в итоге привело его к смерти, но все было не зря и не напрасно.

Очевидно, Иегуда пришел за советом именно к Мусе неспроста. В душе он знал, какой именно совет хочет услышать, в какой позиции утвердиться, и пришел к тому, кто смог поддержать ту часть дилеммы, за которую он сам внутренне ратовал. Откуда же он заранее знал, какой совет получит?