суббота, 23 июня 2018 г.

Печатное слово

Он был патологически неловок, руки-крюки. У него будто все время дрожали пальцы, не в силах ничего надежно ухватить, ровно поставить. Он все время что-то просыпал, проливал, разбивал, ронял или рвал. Если (не дай Бог!) он пробовал что-то приготовить, то непременно обжигался, переваривал, пересаливал, путал ингредиенты, или резал свой нехитрый салат такими разными калибрами, что его невозможно было есть. Он был неисцелимо мешковат, одна створка воротника торчала поверх горла свитера, а другая внутри, ремень был перекручен и застегнут каким-то чудом. Точно так же он писал, как курица лапой, разматывая судорожные затейливые клубочки по бумаге, вкривь и вкось, с чудовищным наползанием, разлетом и спешкой. Точно так же он пел, не попадая в ноты, забывая слова, делая нелепые оттяжки и расставляя дикие акценты. Петь он, к несчастью, очень любил, пел самозабвенно, с великим чувством, время от времени передергивая плечами.

И ничего в этом человеке нельзя было бы заподозрить стройного, точного и грациозного, если бы в девятнадцатом веке Шоулз и Сул не изобрели печатную машинку. Его моторная суетливость, бурлящие в его теле мысли и чувства, нелепость жестов, путаность слов, хаотичность движений, петляющий голос, кажущаяся неспособность додумать и дооформить мысль – все это оставалось, так сказать, за кадром и никак не проникало на бумагу.

Вместо этого четкие буквы стояли литым строем, и фабрично ровные интервалы строк были такой противоположностью его путаным каракулям! Стройность печатного знака, казалось, завораживала его самого, запускало дремлющие в нем фильтры и камертоны. Кристально четкой была его мысль, выверенной динамика и драматургия, точными сравнения, режущими остроты и прочувствованными глубины. Где-то внутри его кудлатой головы жила, оказывается, несравненная ясность и точная стремительность. Такая, что, если бы нам, читая текст, захотелось вообразить себе автора, то никогда не представился бы нам он, с булькающей одышкой, оступаясь и охая, взбирающийся в свою крошечную квартиру на пятом этаже без лифта. Невесть откуда появлялся человек резковатый, гордый и ловкий, никому ничего не спускающий, прекрасно соображающий на лету, неотразимый для женщин своей умной ироничной решительностью и удивительной точностью речи, высушенной до самой сути, но не более.

Сам он, казалось, этой пропасти не замечал, и всерьез считал себя таким, как его тексты – легким, уверенным, облеченным идеальным чувством меры и темпа. Что выставляло его еще более нелепым, но было, очевидно, наивысшей версией правды.

воскресенье, 17 июня 2018 г.

Чай на две персоны

Он был сущий ботан, мальчик из приличной семьи. Мама, папа и вредная бабушка, бывший научный работник, все милые, интеллигентные, корешки книг во всю стену, можно даже не открывать, а просто сесть в центре – и все хорошее само наведется в голову. Но они еще и открывали, листали, улыбались, хмурились. А он, подросток, был, наверное, чересчур серьезен, со скрытым, но огромным самомнением, из тех, кто не подает виду, но страшно хочет быть на высоте, и из-за этого может некстати сумничать или ляпнуть несвойственную ему грубость. Вроде как они все ниже, но без их признания невозможно жить. Такая вот дилемма. А она была тоже подросток, но вообще ничего общего. Мама без бабушки, но зато с разными папами, и вообще все совсем другое, без книжек, в детстве с ремнем, а теперь с криками, и все на фоне этакого неявного, но распространенного бытового свинства, при котором в доме, в словах и вообще в жизни нет места эстетике. Но она, огненная и яркая, плевать на всех них хотела. За порогом ее дома все неизменно к ней стремились, не всегда с добрыми намерениями, но зато с силой, с весельем. А она ни перед кем не робела, принимала любой вызов, все круче входила в повороты, все рискованнее скользила по краю. Такая вот игра. Как говорится, opposites attract, и, конечно, во всей школе именно ей, а не какой-нибудь понятной домашней девочкой, он привлекся сильнее всего. Не говорил, смотрел в сторону, в книжку, в окно, но на самом деле все время на нее. И в один прекрасный день сделал над собой невероятно отважное усилие, и позвал ее – не на день рождения и не в кино, а в гости, на чай, одну. На это было трудно решиться, и он подбадривал себя, как мог. Она оторва, твердил он про себя, имея в виду, что она, в отличие от него, уж точно перешла известную черту взрослости. Ей не страшно, ей не впервой, а если так, то почему не он? И она легко согласилась, хотя так же легко могла поднять его на смех, и унизить, и отвергнуть. Но не отвергла. Он готовился. Он выбрал время, когда точно никого не будет дома. Он продумал этот свой чай до тонкостей, заварил его аж два вида, нарубил элегантный курган канапешек, выложил в праздничный хрусталь дефицитных шоколадных конфет, геометрично расположил печенье, красиво устроил кресла у журнального столика и подал всю церемонию туда, в комнату, хотя сам отродясь не пил чай за пределами кухни. Хотел было зажечь пару свечей, но вовремя спохватился: в ярком свете дня это было бы глупо. Глупо! Это слово запускало в нем нервную дрожь. Не в глупости дело, он знал, что умный. «Глупо» для него означало: неловко подставиться под осмеяние перед людьми намного глупее себя. Без права на ошибку, пафосно и бодро пел он себе под нос, чувствуя, как холодеют его ладони по мере приближения означенного часа. На звонок в дверь он вскинулся и помчался в прихожую, как пони, растеряв к чертовой матери свою напускную невозмутимость. Еле двигая негнущимися руками, он все же галантно снял с нее плащик, и позвал в комнату. Остановившись на пороге, она тихо, но искренне выдохнула: она никогда не видела такого наполнения комнаты, когда столько книг в одном месте, не подозревала, что на стенах могу висеть картины и литографии, а не только календарь с пружинкой на краеведческие сюжеты и силуэт писающего мальчика на двери санузла. Чай на две персоны, церемонно произнес он с пригласительным жестом метрдотеля. И, не подозревая того, решил этим исход их встречи. На две персоны! Как только ни называла ее мать в приступе ярости или равнозначном по силе приступе отвратительной истерической нежности. Какие только слова ни летели ей и навстречу, и вслед от ее многочисленных, разношерстных и разновозрастных знакомых. Кем только ни считала она себя сама в редкие моменты, когда оставалась одна. Но никогда и никто не называл ее ПЕРСОНОЙ! Это было слово из другой, не ее жизни. Из той, где тишина в квартире не предвещает ни бурю, ни запустение, где деликатно стучат, прежде чем войти друг к другу в комнату, где не боятся внезапных пощечин, а могут спокойно сесть и поговорить. Через это случайное слово на нее глянул целый мир, диковинный, сложный, безопасный и весь целиком настроенный на что-то ей неизвестное, но очевидно прекрасное. И она мгновенно настроилась так же. Они пили чай, и она спрашивала его о предметах в его комнате и о нем самом, а он, когда перестал от волнения заикаться и убедился, что она не пытается его поддеть, а, наоборот, радостно слушает, успокоился, выровнял голос и много чего ей рассказал. Он был из тех людей, которые, как бутыль Кляйна, изнутри много больше, чем снаружи, и рассказать ему было что. Он говорил с подъемом, по нарастающей, и легко приходили правильные слова. Все молодое обаяние сложных мыслей и развернутых цитат, целый их водопад, весь свой личный культурный резерв обрушил он на нее, сидящую напротив, поджав ноги. А она так же по нарастающей слушала, и кто бы мог предположить, что будет именно так. Он был на коне, в своей настоящей силе, он уже победил – так блестели его глаза, и теплая кровь бежала в его пальцах. И в какой-то момент он с легкостью и уверенностью, и даже не без некоторой развязной грации, попытался ее обнять. Но (о чудо!) она решительно отстранилась. Это невозможно, кричало его лицо, так явно, словно это было написано у него на лбу. Все же было так хорошо, лучше и быть не могло! Где он ошибся? Где повел себя глупо? В какой момент потерял ее интерес? Это было мгновенное оглушительное фиаско. Из властителя ее дум, каким он себя полагал пять минут назад, он сделался жалким назойливым соискателем, одним из многих, без единого шанса. Она пыталась говорить ему какие-то утешительные слова, но он не слушал, потому что весь его внутренний ресурс был сейчас занят одним: он ожесточенно себя ненавидел. Глупо, глупо, глупо! Кто угодно, только не он, любой лучше, чем он! И через это было не пробиться, и она вскоре ушла. Она и сама толком не поняла, что произошло, и почему она только что была почти в него влюблена, а теперь не хотела, чтобы он с такой уверенностью ее обнимал. Зато она помнила, что всего час назад ее впервые в жизни назвали персоной, и это было намного важнее всего остального.

четверг, 14 июня 2018 г.

Самоопределение

Мой друг Петя всегда знал, чего хочет в жизни. В разное время это были разные вещи: поступить в определенный институт, завоевать определенную девушку, съездить в определенное путешествие, овладеть определенным навыком, и проч.. Задумки его были сплошь интересные и неординарные. Он всегда обладал кристальной точечной ясностью – куда или кого ему нужно прямо сейчас. При этом надо ему было всегда по разному вектору. Или, если говорить образно, это всегда было «надо» разных людей. Иногда беспечных, иногда расчетливых. Иногда прекраснодушных, иногда циничных. Иногда решительных, иногда мечтательных. Даже удивительно, как это все могло занадобиться одному и тому же Пете.

А вот мой друг Леня был совсем другой. Ему, наоборот, вечно было непонятно, чего он хочет. Все, что происходило в его жизни, было как будто случайно. То есть по случаю. Никаких резких телодвижений Леня, казалось, не совершал во всю свою жизнь. При этом, если бы кто-то вздумал «соединить точки» его жизни, они все легли бы в одну линию, прямую, как перегон курьерского поезда в степи. Он никогда не знал в моменте, чего хочет, но при этом был все время одинаков, и жизнь его шла неспешно, но по кратчайшему расстоянию к несформулированной им, но обусловленной его одинаковостью цели.

Справедливо, что Петю все считали баламутом, а Леню тетерей.

Но если взглянуть попристальнее, то Петя был никакой не баламут. Просто ему всю дорогу, в любом возрасте казалось, что жизнь (конкретно его) коротка, и что надо успеть как минимум найти себя. Нельзя сидеть и ждать, когда эта удивительная игра закончится, нужно что-то делать, нащупать в ней свой нерв, свою реализацию, идти за волной. Он и шел, бежал, летел, и был уверен, что это и есть поиски себя, собирание из кусочков, огромного монументального мозаичного панно. Это была крупная работа над собой, смелое исследование себя, развитие чуткости и доверия к своему внутреннему компасу через практику такого доверия. Однако доверия почему-то не возникало.

А Леня, напротив, считал, что он еще не определился с собой и с миром, а как определится – сразу рванет в новом, определенном направлении. От него почему-то годами ускользал тот факт, что он уже человек редкой цельности и определенности, и куда ж, блин, еще яснее. Что он давно уже выдвинулся в то огромное путешествие, в которое уже какое-то время собирается. Что так вот и выглядит его дорога, его путешествие, его жизнь. Именно так, а не как-то по-другому. И по-другому не будет, потому что он не другой. И то, что происходит сейчас, и год назад, и пять лет назад, это и есть подходящая ему жизнь, которую он, сам того не ведая, уже наполовину прожил.