Чай на две персоны

Он был сущий ботан, мальчик из приличной семьи. Мама, папа и вредная бабушка, бывший научный работник, все милые, интеллигентные, корешки книг во всю стену, можно даже не открывать, а просто сесть в центре – и все хорошее само наведется в голову. Но они еще и открывали, листали, улыбались, хмурились. А он, подросток, был, наверное, чересчур серьезен, со скрытым, но огромным самомнением, из тех, кто не подает виду, но страшно хочет быть на высоте, и из-за этого может некстати сумничать или ляпнуть несвойственную ему грубость. Вроде как они все ниже, но без их признания невозможно жить. Такая вот дилемма. А она была тоже подросток, но вообще ничего общего. Мама без бабушки, но зато с разными папами, и вообще все совсем другое, без книжек, в детстве с ремнем, а теперь с криками, и все на фоне этакого неявного, но распространенного бытового свинства, при котором в доме, в словах и вообще в жизни нет места эстетике. Но она, огненная и яркая, плевать на всех них хотела. За порогом ее дома все неизменно к ней стремились, не всегда с добрыми намерениями, но зато с силой, с весельем. А она ни перед кем не робела, принимала любой вызов, все круче входила в повороты, все рискованнее скользила по краю. Такая вот игра. Как говорится, opposites attract, и, конечно, во всей школе именно ей, а не какой-нибудь понятной домашней девочкой, он привлекся сильнее всего. Не говорил, смотрел в сторону, в книжку, в окно, но на самом деле все время на нее. И в один прекрасный день сделал над собой невероятно отважное усилие, и позвал ее – не на день рождения и не в кино, а в гости, на чай, одну. На это было трудно решиться, и он подбадривал себя, как мог. Она оторва, твердил он про себя, имея в виду, что она, в отличие от него, уж точно перешла известную черту взрослости. Ей не страшно, ей не впервой, а если так, то почему не он? И она легко согласилась, хотя так же легко могла поднять его на смех, и унизить, и отвергнуть. Но не отвергла. Он готовился. Он выбрал время, когда точно никого не будет дома. Он продумал этот свой чай до тонкостей, заварил его аж два вида, нарубил элегантный курган канапешек, выложил в праздничный хрусталь дефицитных шоколадных конфет, геометрично расположил печенье, красиво устроил кресла у журнального столика и подал всю церемонию туда, в комнату, хотя сам отродясь не пил чай за пределами кухни. Хотел было зажечь пару свечей, но вовремя спохватился: в ярком свете дня это было бы глупо. Глупо! Это слово запускало в нем нервную дрожь. Не в глупости дело, он знал, что умный. «Глупо» для него означало: неловко подставиться под осмеяние перед людьми намного глупее себя. Без права на ошибку, пафосно и бодро пел он себе под нос, чувствуя, как холодеют его ладони по мере приближения означенного часа. На звонок в дверь он вскинулся и помчался в прихожую, как пони, растеряв к чертовой матери свою напускную невозмутимость. Еле двигая негнущимися руками, он все же галантно снял с нее плащик, и позвал в комнату. Остановившись на пороге, она тихо, но искренне выдохнула: она никогда не видела такого наполнения комнаты, когда столько книг в одном месте, не подозревала, что на стенах могу висеть картины и литографии, а не только календарь с пружинкой на краеведческие сюжеты и силуэт писающего мальчика на двери санузла. Чай на две персоны, церемонно произнес он с пригласительным жестом метрдотеля. И, не подозревая того, решил этим исход их встречи. На две персоны! Как только ни называла ее мать в приступе ярости или равнозначном по силе приступе отвратительной истерической нежности. Какие только слова ни летели ей и навстречу, и вслед от ее многочисленных, разношерстных и разновозрастных знакомых. Кем только ни считала она себя сама в редкие моменты, когда оставалась одна. Но никогда и никто не называл ее ПЕРСОНОЙ! Это было слово из другой, не ее жизни. Из той, где тишина в квартире не предвещает ни бурю, ни запустение, где деликатно стучат, прежде чем войти друг к другу в комнату, где не боятся внезапных пощечин, а могут спокойно сесть и поговорить. Через это случайное слово на нее глянул целый мир, диковинный, сложный, безопасный и весь целиком настроенный на что-то ей неизвестное, но очевидно прекрасное. И она мгновенно настроилась так же. Они пили чай, и она спрашивала его о предметах в его комнате и о нем самом, а он, когда перестал от волнения заикаться и убедился, что она не пытается его поддеть, а, наоборот, радостно слушает, успокоился, выровнял голос и много чего ей рассказал. Он был из тех людей, которые, как бутыль Кляйна, изнутри много больше, чем снаружи, и рассказать ему было что. Он говорил с подъемом, по нарастающей, и легко приходили правильные слова. Все молодое обаяние сложных мыслей и развернутых цитат, целый их водопад, весь свой личный культурный резерв обрушил он на нее, сидящую напротив, поджав ноги. А она так же по нарастающей слушала, и кто бы мог предположить, что будет именно так. Он был на коне, в своей настоящей силе, он уже победил – так блестели его глаза, и теплая кровь бежала в его пальцах. И в какой-то момент он с легкостью и уверенностью, и даже не без некоторой развязной грации, попытался ее обнять. Но (о чудо!) она решительно отстранилась. Это невозможно, кричало его лицо, так явно, словно это было написано у него на лбу. Все же было так хорошо, лучше и быть не могло! Где он ошибся? Где повел себя глупо? В какой момент потерял ее интерес? Это было мгновенное оглушительное фиаско. Из властителя ее дум, каким он себя полагал пять минут назад, он сделался жалким назойливым соискателем, одним из многих, без единого шанса. Она пыталась говорить ему какие-то утешительные слова, но он не слушал, потому что весь его внутренний ресурс был сейчас занят одним: он ожесточенно себя ненавидел. Глупо, глупо, глупо! Кто угодно, только не он, любой лучше, чем он! И через это было не пробиться, и она вскоре ушла. Она и сама толком не поняла, что произошло, и почему она только что была почти в него влюблена, а теперь не хотела, чтобы он с такой уверенностью ее обнимал. Зато она помнила, что всего час назад ее впервые в жизни назвали персоной, и это было намного важнее всего остального.