понедельник, 26 декабря 2016 г.

Практика

В каком-то советском фильме персонаж, фронтовик, потерявший семью и друзей, закопченный герой с измученной и опустошенной душой слышит впервые песню «Враги сожгли родную хату», плачет над словами «слеза несбывшихся надежд» и шепчет: «Я знал, что такая песня должна где-то быть!». Очень сильный момент. Где-то в мире есть слова и мысли, которые резонируют с нашей душой, которые ей как хлеб, которые, будто слепок наших чувствований, являются нашим внутренним порождением, хоть высказаны не нами, и, возможно, задолго до нашего рождения. То, что мы всегда знали, но не умели сказать. Для меня одна из таких мыслей – высказывание о том, что важные вещи нужно «изучить и положить на сердце». Фраза, однако, требует объяснений.

Изучить означает: логически понять, рационально освоить как мыслительный конструкт. Тут вроде бы все ясно. Нужно внимательно разобрать объекты, фигурирующие в теме, и правила, по которым они между собой взаимодействуют. Для людей с развитой от природы логикой это несложно.

суббота, 10 декабря 2016 г.

Сценарий одной дружбы

Говорят, что дружба – это стремление к лучшим качествам друг друга. Именно так и дружили обладатели редких русских фамилий Васильев и Петров. 

Щуплый и некрасивый Васильев был человеком огненным. Детство его прошло на фоне таких событий, о которых Петров только читал, содрогаясь, в книжках, и потому, будучи сильным, умным, храбрым, и отстроив для себя более, чем достойную жизнь, Васильев по-прежнему религиозно покупал себе сухарики попроще, и из всей его одежды ему не подходила, не приживалась в его облике даже случайно ни одна крохотная мелочь. С другой стороны, на мелочи Васильеву было наплевать, думал он мощно и надолго вперед, если чему-то учился, то у лучшего спеца в Москве, если задумывал перемены, то тотальные. Иногда, однако, из какого-то странного чувства вины, он начинал вдруг копаться в мелочах, но быстро утомлялся. Они жали ему до кровавых мозолей, и в итоге он бросал их к чертовой матери, учиняя разруху, навсегда вычеркивающую из его жизни целые направления и значимых людей, о которой, впрочем, никогда не жалел. 

Петров же был из другого теста, из белой муки деликатного помола. Довольно скучный, полноватый, с трудом меняющий курс своей жизни, он был в душе этаким дореволюционным белотелым господином, немного игравшим на рояле, немного сочинявшим стихи, немного читавшим книги, не по теме, а просто хорошие. Петров был интеллигент по призванию, не особенно рвущимся к какой-то цели, не особенно уважающим социальные и финансовые достижения, свои и других, а ценящий кругозор и то состояние ума, когда великие становятся ближе и понятнее. Он был, конечно, склонен к сомнениям, и не склонен лечить эти сомнения действием. Он умел очень точно и лихо сказать, но между его разговорами и его поступками пролегала чудовищная пропасть, и в ходе размышлений и разговоров, его хлипкая жажда перемен обычно бывала утолена. 

Таких, как Васильев, он раньше не встречал. Для Васильева сами по себе мысли и разговоры были – ничто, и в том месте, где у Петрова был барьер, Васильев лишь распалялся азартом. Петров вынашивал мысли месяцами и годами, не торопясь, раскачиваясь в каком-то направлении, забывая его и вновь возвращаясь, делая паузы и с ленцой почитывая-послушивая умных людей по теме. Что бы ни приходило в его жизнь, он никогда в это нацело не погружался, и никогда насовсем не отпускал. Васильев же, когда не спал, был постоянно занят либо одним, либо другим. Оседлав какую-то мысль, он воспламенялся сразу, целиком. За пару недель без сна и роздыха перелопатив все, что вообще на свете стоит знать на этот предмет и поговорив со всеми, с кем стоит поговорить, он либо встраивал это в свою жизнь, либо, наигравшись, бросал и забывал.  

Такие, как Петров, Васильеву тоже раньше не попадались. Многообразные углы зрения, с которых Петров, никуда не торопясь и ни к чему не стремясь, разглядывал вселенную, складывались в необычайно объемное, непривычное Васильеву миропонимание. Из него, из длинных разговоров, Васильев выносил четкие и вполне прикладные формулировки, настоящие афоризмы, которые, в разбавленном, правда, виде, встречались в речах Петрова во множестве, частью краденные, частью собственного сочинения, но всегда впитанные и глубоко присвоенные им самим. Не то чтобы мир Васильева был проще, однако Васильев в один момент времени смотрел на мир только с одной стороны, в одном контексте, с одной целью, очень резко и ясно. А Петров зрение имел мутноватое, но его картина чудесным образом объединяла все, что он когда-либо знал или думал. К этой многоплановости, многосложности, терпимости, происходящей от избытка знания и понимания, стереоскопичности и многослойности и испытывал Васильев ни с чем не сравнимый пиетет.

Петров же чувствовал себя рядом с Васильевым рыхлым и бесформенным болтуном. Как влюбившийся толстяк с усилием втягивает перед зеркалом живот, так Петров внутренне тщился перенять у Васильева его легкость и смелость, с которой тот ежедневно приводил свою жизнь в соответствие со своей правдой, отбрасывал неактуальное и расчищал место для нового. Его умение никогда не врать и без промедления принимать большие решения, способность выделить из словесного хлама относящуюся лично к нему суть, его приверженность «сухому остатку», нежелание тратить жизнь на длинноты и пережевывание старья, его прекрасная и пугающая способность наутро преобразовать долгий гипотетический (с точки зрения Петрова) разговор в два резких необратимых действия – все это вызывало у Петрова восхищение и даже слабые потуги к подражанию. 

Изумительно было смотреть, как эти два по-своему незаурядных человека черпают друг в друге вдохновение, новые измерения, открывают собственные скрытые таланты, с какой неутомимой жадностью каждый из них вторгается на доселе неизведанную территорию и переворачивает тяжеленные камни, под каждым из которых - клад. 

Однако стоило им чрезмерно заступить на сторону друг друга, как наступало отталкивание и неприязнь. Чуть-чуть Петров более, чем надо, вживался в эмоциональную картину Васильева, как начинал брезгливо морщиться от его острого и целенаправленного ума, который не в силах ни один вопрос оставить открытым, от подростковой деятельной буквальности, с которой Васильев кидался претворять что-то в жизнь, от слепых волевых посылов, которыми ранее восхищался, от его способности наплевать на других людей, если в чем-то по-настоящему уверен, от его беспородного презрения к условностям. Прочь к своим книжкам и клавишам замыкался тогда Петров, отделываясь от недавнего наваждения и с облегчением утверждаясь обратно в мысли о сложности мира. 

А Васильев, заигравшись, увязал в умном и красноречивом киселе петровского культурного поля, ждал разрядки, кульминации, зримого прогресса, позабыв, что для Петрова имеет смысл лишь процесс перебирания его кастальских четок, терял необходимую ему для душевного здоровья внутреннюю динамику, злился на то, как Петров виляет, как маркитантская лодка, на размытость его теоретических представлений о правильно и неправильно, о хочу и не хочу, о надо и не надо, на обилие душевного и мозгового хлама неопределенного назначения, в котором Петров чувствовал себя как дома, а он, Васильев, задыхался, на ту самую обезличенность и бесконечность, в которой ранее находил вдохновение. 

Так, переедая чужого и мучаясь от отторжения, учились они искать ту точную пропорцию, в которой чужое человека обогащает, и, нарушив которую, начинает его разрушать. 


вторник, 15 ноября 2016 г.

Точка кипения

Когда-то, в незапамятные времена, я с упоением программировал часов по 60 в неделю. Это было похоже игру, которая никогда не заканчивается. Больше, чем игра, это был акт вдыхания жизни в безжизненное, практически божественная деятельность. И за этими вдохами выработалось у меня тогда довольно точное чутье относительно того, сколько на каждой задаче должно возникать ошибок. То есть не в штуках, а когда уже хватит.

пятница, 4 ноября 2016 г.

Праздник

Есть такой бизнес - микрофинансирование: сверхмалые кредиты под свехбольшие проценты. Типа берешь 5 тысяч рублей до зарплаты и через 2 недели возвращаешь 6. За 10 минут, без гарантий и поручителей. Из-за малых сумм и сроков такой кредит кажется безобидным, берут его, не задумываясь, на авось как-нибудь отдам. И больше половины не гасятся в срок. И этих бедных людей потом прессуют, пугают и проч. Мне всегда казалось, что человек, взявший такой кредит, непременно находится в отчаянном положении. Под 2% в день можно занять только если совсем край, к примеру, тяжко болеет близкий человек, нужны лекарства, а телек, телефон и обручальное кольцо уже проданы. Так я наивно полагал.

И вот недавно узнал удивительный факт. 3/4 таких микрокредитов в России берется на две большие цели: на купить новый смартфон и (глазам сперва не поверил) на отметить какое-то событие. На кабак. До сих пор пребываю в смешанных чувствах по поводу этого факта. Не могу решить, что сильнее разрывает мозг: раздражение или сострадание.

суббота, 29 октября 2016 г.

Повторения и паузы


Я слышал, что где-то в Европе детским психологам, которые хотят получше понять детей, предлагается несколько дней пожить в специальном центре, где все устроено согласно пропорциям дети-мир взрослых. Огромные стулья и столы, огромные, не влезающие в рот вилки, огромные карандаши, обхватить которые пальцами невозможно, а возможно только всей рукой, как рукоятку меча, огромные унитазы, в которые, потеряв бдительность, можно с легкостью кувырнуться, и прочее. Говорят, что это очень полезный опыт. Правда, все равно невозможно сымитировать вообще все, как, к примеру, прогулку за ручку с любимой мамой, когда твоя рука, чтобы взять ее руку, все время поднята вверх.

Прекрасно помню собственное ощущения крайнего детства, когда все предметы, кроме моей одежды и игрушек, были мне велики. Мебель, кусок мыла, настольная лампа, вешалка – все циклопических размеров, а целый класс объектов, вроде выключателей верхнего света, расположенных по мудрому советскому стандарту на уровне глаз взрослого человека (чтобы было ближе к люстре что ли?), вообще недосягаем. И даже выглянуть в окно так, чтобы увидеть что-то, кроме неба и фрагмента крыши напротив, задача непростая. И только ковер на полу – близко, намного ближе, чем у взрослых, у каждой ворсинки свой характер, наклон, оттенок, блеск. По этой низкой точке зрения мне легко вспомнить детство: все далеко, а пол близко. 

Впрочем, в детстве от всего этого не страдаешь, поскольку не знаешь другой реальности. Кроме того, у меня был мой персональный маленький деревянный стул с удобной полукруглой спинкой, моего размера. Он стоял в самом углу спальни, очень уютно и даже укромно. Я любил сидеть на нем в колготках «хэбэ» в бороздку и войлочной кахетинской безрукавке и серьезно размышлять о разных вещах. 

К примеру, вот на какую тему. В жизни множество вещей нужно делать постоянно. Каждое утро и каждый вечер чистить зубы. Раз или два в году болеть простудой. Каждый день таскаться в детский сад и обратно. Три-четыре раза в день есть. Не говоря уже об обратном процессе. Не то чтобы это было так уж мучительно, но каждый день одно и то же! Какой в этом смысл?

Что если бы была возможность отделаться от этих занятий единым махом на всю жизнь вперед? Скажем, однажды настроившись и скремнившись, провести несколько недель подряд в дороге, отмучаться, так сказать, но зато потом попадать в садик мгновенно. Или вычистить зубы на всю жизнь вперед. Или отболеть единым махом с полгода, но зато потом уже никогда в жизни не болеть. Прирожденный оптимизатор бизнес-процессов уже тогда давал о себе знать. Я прямо любовался идеей, насколько все будет эффективнее (слова такого я, понятно, не знал, но чувствовал, что оно должно быть!), если какие-то действия совершать пачками, а не по одному. Не потому даже, что так быстрее, а потому, что не надо каждый раз проходить заново через боль переключения к нелюбимому наскучившему занятию. И много лет, пока я рос, продолжали находиться вещи, которые надо делать снова и снова, в которых нет смысла, которые к моей идее зачем я вообще живу никакого отношения не имели. Как сказали бы в бизнес литературе, в нашей жизни слишком много оверхеда. 

Был в детстве фантастический рассказ про то, как герой приобрел чудесную способность «проматывать» свое время. То, что нужно провести в очереди, в каком-то ожидании, за каким-то унылым занятием. "Домотать" до следующего живого, осмысленного момента. Как и ожидалось, закончилась эта нравоучительная история плохо: жизнь героя почти вся просвистела за считанные недели. Ибо подобно тому, как атомы, а вместе с ними и мы, почти целиком состоят из пустоты, наша жизнь состоит из длиннот и повторений, поддерживающих вспомогательных действий, не имеющих собственной ценности, из рыхлых часов ожидания и житья в четверть силы. Только начни их проматывать – жизнь тут же схлопнется. 

А потом я немного вырос и не то чтобы полюбил повторения и длинноты, но как бы перестал им внутренне возражать. Согласился с тем, что они есть. Согласился с тем, что силы моих нервов не хватит, чтобы жить концентрированную жизнь. Что я почти ничего не понимаю и не усваиваю с первого раза, и со второго, и с третьего. И чтобы что-то изменилось, нужно повторения и паузы, в ходе которых, медленно и без спец эффектов, происходит интеграция нового в существующее. И пространство, в котором происходят события, в большей степени является моей жизнью, чем сами события. 

А еще слегка (но не полностью еще) повзрослев, я перестал верить своему внутреннему прогнозу от того, насколько радостным или томительным будет событие, или день, или поездка, или ожидание. Потому что на эту тему я только и делаю, что ошибаюсь. Иду в гости без энтузиазма, просто потому, что пообещал - и провожу вечер в счастьи оголтелом. Ожидаю необычайного путешествия, значительного опыта - и возвращаюсь пустой и обескураженный. А вернувшись, пустой и обескураженный, в свою квартиру, чувствую, как радостно прыгает сердце от вида из окна, который, казалось, давно набил оскомину. И так дальше, и так постоянно.   

И неспроста на моих любимых картинах не происходит ничего фактически, сюжетно значимого. Не зачитывание декларации независимости с бостонского балкона. Не момент открытия Магелланова пролива. Нет. Многократные бутылки. Домики. Яблочки. Будничные фигуры. Блики и тени. И в музыке - бесконечные арпеджио, репризы, рефрены. Ритм - организованное чередование. Снег, идущий за окном, тысячекратно повторяющий сам себя. Больше повторений, чем новшеств. Больше пространства, чем предметов. Больше света, чем источников света. Больше бытия, чем мыслей. Убедительные, полновесные паузы.

суббота, 8 октября 2016 г.

Те, кто мы есть

5 января 2009 года немецкий миллиардер, один из богатейших людей Германии, отец четырех детей Адольф Меркле совершил самоубийство, бросившись под поезд около своего родного Блаубойрена. Причиной столь радикального поступка стала потеря им нескольких миллиардов евро в результате ошибочных финансовых вложений в пору мирового кризиса. Примечательно, что его состояние по-прежнему, даже после этих гомерических неудач, оценивалось почти в 10 миллиардов. Однако из-за чего-то этот человек почувствовал себя уже мертвым. Что-то, что он считал собой, перестало быть, и он счел необходимым привести свое физическое состояние в соответствие. 

четверг, 8 сентября 2016 г.

Adagio maestoso

Как-то раз, много лет назад, на концерте я видел человека, которого помню до сих пор.

Невзрачный, бесцветный, болезненный, из тех, кого затирают в метро ребята пободрее. Ничто в нем не цепляло внимания, пока оркестр не заиграл. Но в этот момент его наполнило и развернуло, словно парус, висевший в штиль несвежей смятой простыней, который вдруг за секунды наполняется ветром, и вот он уже огромный, живой, дышащий, звенящий, летящий. Прижимая к себе потертую хозяйственную сумку, застегнув под горло вылинявшую рубашку, он весь трепетал от музыки, как лист на ветру. На самом острее, на голом нерве, очень всерьез, он целиком был ей пронизан и ей подвластен. Он пришел не послушать концерт, а жить и умирать. Для него и стоило играть в тот вечер.

Казалось, у него внутри вот-вот что-то оборвется от невыносимого, пронзительного подъема чувств, и он безо всяких усилий вдруг воспарит под потолок Большого Зала. Слегка покачиваясь, протирая пальцами запотевшие очки, нелепо растопырив ноги в коротковатых брюках, неспешно и бестелесно продефилирует он вровень с портретами гениев, заглядывая в их огромные полуметровые глаза, пока, наконец, восходящие потоки, монументально расходящиеся от оставшегося далеко внизу Большого Симфонического Оркестра, не подхватят его невесомую фигуру и не унесут ее сквозь сводчатые потолки в непроглядную морозную высь.

Он так хорошо понимал то, что нам всем нужно долго и безуспешно объяснять. Про то, что, несмотря на все наши планы и страхи, мы живем в настоящем моменте, и, сколь бы длинную и яркую жизнь мы ни прожили, каких бы диковинных людей ни повстречали и в каких бы великих событиях ни поучаствовали, у нас ничего и никогда не будет, кроме бесконечно краткого сейчас. Этот человек все знал про сейчас. Он все первое отделение пребывал в полноценном медитативном экстазе, а в антракте куда-то исчез, и все второе отделение мне хорошо было видно его пустое плюшевое кресло. Баланс исполнители-слушатели был непоправимо нарушен.

Помню, каким жалким, одеревеневшим и умозрительным по сравнению с ним представилось тогда мое собственное восприятие. Какой профанацией, надуманной и ненужной. И как сделалось тогда стыдно и горько. Мне, чтобы хоть что-то почувствовать, чтобы к нему, восприятию, пробиться, нужно было совершить какие-то натужные действия: переключиться от работы, выпить коньяка в буфете, привыкнуть, втянуться в концерт. Непрост и небыстр этот процесс перенастройки на более тонкие и живые вещи, чем те, что составляют ткань моей повседневной жизни. Разве ж я так могу – вдохнул и полетел!

А еще помню, как тогда размышлял, уже ночью после концерта, что если бы только он был чуть-чуть как я, этот незнакомый мне человек с расшатанными нервами! Был бы трудолюбив и последователен. Умел бы все доводить до конца, а для этого представлял бы себе, где в каждом деле начало и конец, и сколько пройдено на пути от одного к другому. Умел бы соизмерять свои навыки и задачи. Понимал бы, сколько для чего нужно времени и сил. Если бы умел не срываться и парить от дуновения мелодии, а строить мосты и тоннели. Тогда он непременно смог бы обуздать этот внутренний поток, эту отзывчивую стихию, это море внутри себя, и сделался бы великим музыкантом! Но вот незадача! Он не умеет доводить до конца, а я глух и пуст по части стихий. Ему недостает инструмента обуздания, а у меня инструментов полно, да нечего обуздывать. Никакого моря, одна контора.

Что нужно, чтобы восприятие было таким живым и объемным? Быть нездоровым, носить в себе незаживающую душевную рану? Но большинство травмированных людей, наоборот, покрыты спасительным и привычным душевным омертвением. Нет, тут что-то другое. Музыка, каким-то образом вросшая в ствол мозга, но не высушенная профессиональным обучением, экономикой достижений, безжалостным счетом метронома, скучными обязательными упражнениями и ни от чего не зависящим расписанием. Профессионалы заражены цинизмом, а у него все как в первый раз.

И что же это за люди, которые могут и то, и другое вместе! Которые могут и выстроить нерушимую логичную основу, и каждый раз заново переживать саму музыку. Как нужно жить, чтобы море внутри стало окультуренным, но при этом не потеряло изначальной силы и спонтанности, не подменилось и не заслонилось навыками, познаниями, эффектами и инструментами, не перестало быть морем? Как сделаться одновременно создателем и наблюдателем, исполнителем и слушателем, как не через понимание того, что вся твоя музыка тебе не принадлежит?



среда, 31 августа 2016 г.

Снова про выбор

Есть известная история про маркетинговое чудо с продажей попкорна в кинотеатрах. Сначала было три размера стаканов - маленький, средний и большой. И люди брали в основном средний т.к. средний был довольно большой, а большой был самый большой. Посерединке брали, без экстрима, как все. По Гауссу. Ситуация в корне поменялась, когда к этому модельному ряду добавили ОГРОМНЫЙ стакан, не стакан даже вовсе, а без преувеличений - ведро. Что произошло, легко предугадать: ведро берут крайне редко, зато горб Гаусса передвинулся со среднего на большой стакан. Люди по-прежнему берут не самый большой и не самый маленький, по-прежнему по медиане. По той, которую им показали.

понедельник, 1 августа 2016 г.

Молчание

Так уж устроено, что все на свете можно сделать ограниченное количество раз. Влюбиться, увлечься идеей, разочароваться, подружиться, перемениться, удивиться, превзойти самого себя – на все есть некий ресурсный предел. В том числе на то, сколько можно через себя переступать, жить и вести себя так, как противно твоей природе, как не лежит душа, как не хочется и не можется. Поэтому ничего удивительного не было в том, что однажды от моего друга Миши ушла жена. Не стоит теперь выяснять, кто и в чем был тут виноват, да и не то чтобы стряслась какая-то драма, а просто невозможно больше было дальше так жить. Все это, в общем, понимали, но старались не думать. Но стараться не думать о чем-то тоже можно не бесконечно.

пятница, 22 июля 2016 г.

Легкий выбор

По примеру людей, живущих в аду дресс-кода не первый десяток лет, я, подходя к писсуару, лихо перекинул галстук через левое плечо назад. И пока бледно-желтая струя улетала в прохладный фаянсовый колокол, я выравнивал дыхание и старался успокоиться. Я явился на одно из первых в жизни собеседований на настоящую взрослую работу, и потому слегка нервничал. Биологическая пауза перед разговором была очень кстати.  

воскресенье, 10 июля 2016 г.

Дружба

Говорят, что все науки делятся на математику и коллекционирование марок. Так говорят, конечно, математики, в том смысле, что есть некое резюме рационального подхода к миру, который определяется исключительно устройством нашего мозга, и это математика. Из всех наук она единственная никак не привязана к окружающему миру, и даже если все кругом изменится до неузнаваемости, математика останется прежней, ибо оперирует абстрактыми, придуманными понятими, вроде точки, прямой или множества, лежищими в самом фундаменте нашего мировосприятия. Физика, химия, биология и прочие отсталые области знаний - все это результат применения рационального инструмента к некому множеству природных, данных нам для изучения объектов. То есть кусочек математики плюс коллекционирование марок.

Мой друг Коля был очень умным, намного умнее меня. И дело даже не в том, что он мог прочитать за вечер толстенную непростую книгу, и почти все в ней понять и усвоить (освоить? присвоить?). А в том, что он был, конечно, прирожденный математик. Любая предметная область или ситуация в жизни представляла для него трудность и неопределенность только пока он привязывал ее реальность к устройству своего мозга. Но как только ему становилась ясна система координат, в которой происходил разговор или возникала проблема, и набор объектов-фигурантов, он видел все, сразу и насквозь. Он был, определенно, талантлив, но не в какой-то конкретной области вроде теоретической физики, шахмат или компьютерных наук, а на неком базисном, фундаментальном уровене. Он был из тех людей, которых в принципе сложно обыграть, в любую игру, или озадачить в любом разговоре.

Не знаю, как сказать точнее - он был очень, очень умным.

суббота, 2 июля 2016 г.

Линия глаз

Ибо даже самый дурной поэт,
В общем и целом,
Подтверждает вечный приоритет
Души над телом

Быков

Битов где-то рассуждает о том, что перед современным романистом стоит большая проблема выбора интеллектуального героя, через которого излагать читателю свои размышления. В 19м веке все было просто, таким человеком мог быть кто угодно – военный, помещик, торговец – вынужденным досугом, необходимым для  подобных неторопливых размышлений, он располагал в любом случае. Но в нарастающем темпе времени, кем сейчас должен быть по роду занятий человек, через которого уместно транслировать соображения и наблюдения автора объемом в полноценную книгу?

Битов предлагает ночного сторожа или молодого мостостроителя в отпуске – иначе откуда столько времени соображать и наблюдать? Откуда, спрашивается, незамыленность, неистерзанность мозга после полноценного рабочего дня, откуда свежий взляд, откуда такой полновесный ресурс внимания, такая  «разогнанная» восприимчивость в нерабочее время? Что далеко ходить за примерами: я сам резко чувствую разницу в том, как ложится на душу более или менее сложная и серьезная художественная книжка, если читать утром, до работы, или вечером, перед сном. Во втором случае – как сквозь пелену. При всем добром отношении к самому себе, я, по-видимому, в культурные протагонисты не гожусь.

четверг, 16 июня 2016 г.

Замедление

Всяк был молодой, да не всяк – старый,
Одного застолие влекло, другого – храм,
Кто бренчал монетой, а кто – гитарой…
                                                                 Щербаков


Как заметил то ли Ламарк, то ли Линней, то ли Фурнье, а может быть, сам Дарвин, природа не делает скачков.

Осмысленная, целенаправленная, ориентированная на результат деятельность, называемая в просторечии работой, захватывает видные позиции в нашей жизни не сразу. В самом начале мы не делаем вообще ничего. Потом учимся в игровой форме, сессиями по несколько минут – дольше пока не держим внимание. Дальше – больше, учимся серьезнее, ходим для этого в специальное отведенное место, где нас, партиями, обучают по многим направлениям. Потом, в юности, мы, допустим, начинаем подрабатывать на несложных работах, доставляя пиццу или репетируя отстающих, потом все больше упор на работу и меньше на учебу, пока, наконец, учеба не уходит из нашей жизни вовсе, а работа не остается в ней в почетной роли на десятки лет. Набор высоты в этом смысле прекрасно обкатан и социально одобрен, и ни у кого нет сомнений, что так или примерно так и стоит действовать первые лет 20-25 нашей жизни, по мере взросления и крепчания тела и психики наращивая на них нагрузку – до крейсерской, той, которую большинство взрослых людей считают нормальной. Так уж заведено.

Однако все забывают, что на другом конце жизни, там, где старость, износ, слабость и болезни, с рабочей нагрузкой на тело, ум и нервы должно бы совершиться обратное превращение: она каким-то образом должна снизиться с 40+ часов в неделю до нуля. И было бы довольно естественно ожидать, что произойдет это тоже не наутро, а постепенно. Оставим в покое проблемы жизнеобеспечения в старости, это отдельная история. Но даже когда вопрос поддержания жизни не стоит, сбросить скорость – столь же непростая задача, как и набрать. Как же мы эту задачу решаем?

Да по большей части никак. Мы бросаем делать то, что делаем, в одночастье. Просто после 60 лет хождения куда-то по утрам, мы раз – и перестаем. Перестаем заводить будильник. Останавливаемся, ошалев, как вкопанные. Называется выход на пенсию, отставка. Как водолазов, длительно и осторожно опускавшихся на большую глубину и пробывших там долгое время, нас отчего-то в один день выносит на поверхность. И в этот момент мы принимаем на свою психическую и физическую систему всю сокрушительную мощь такого перепада. На нас обрушивается космическая пустота, с который мы не представляем, что делать, чем наполнить, как совладать. Нам нужно с ходу начать жить совсем не так, как мы жили, сколько себя помним. У нас еще очень много сил и желания продолжать делать что-то осмысленное, просто не на 40, а, к примеру, на 25 часов в неделю. Но возможности такой нет, и куда себя применить - неясно.

Хорошо в этом смысле должны чувствовать себя люди свободных профессий. Писатель может менее интенсивно писать (а может, и наоборот!), университетский профессор – брать меньшую нагрузку, концертирующий пианист – податься в дирижеры или преподаватели, и проч. Все они остаются при своем привычном и при хорошем раскладе любимом занятии. Но что делать нам, серенькому большинству? Людям, честно работавшим «на дядю» с 9 до 6 всю свою жизнь и добившимся в этом даже каких-то успехов? Людям, ставшим начальниками отделов, руководителями рабочих групп, директорами и экспертами?

Силы и желание всерьез напрягаться в работе с возрастом убывают, но не сразу до нуля. Чтобы сбавить скорость, нужно начать работать неполный график и, вероятно, делать смежную, но менее напряженную или ответственную работу. Мало какая индустрия такое позволяет, штатное расписание держит железной хваткой. А кроме того, гордость не дает идти на понижение. Как согласиться в 75 делать то, что мог делать и в 20, что-то намного менее статусное, чем то, что делал в 50? Какой в этом смысл? Или мы с годами не накопили ничего ценного, не пережили никаких качественных трансформаций, что старение для нас равно возврату к давно пройденному?

Нет у нас никаких общественных норм и практик, которые хоть отчасти сгладили бы этот разрушительный скачок. То есть, как и о многом другом, нам нужно подумать об этом серьезно, самостоятельно и заранее. И мне видится, что во многом культура старения должна заключаться в продуманном отношении к этому переходу, к замедлению жизни, снижению нагрузки, меры ответственности, степени активности. На десятилетие, вероятно, стоило бы распределить этот переход от профессиональной гонки, работы на достижения, дерзких проектов – к состоянию, когда можешь целыми днями читать толстые книги, изучать древние языки, сажать деревья и неспешно, по слову в час, беседовать с людьми.

Кто-то сказал, что старость – это время делать то, что в молодости не делаешь из-за того, что результата нужно слишком долго ждать. Это очень мудрая фраза, и, вероятно, эти десять лет замедления даны нам для того, чтобы отодвинуть горизонт своего мировосприятия намного дальше, чем он был всю жизнь, вместить в свою картину мира намного больше, чем это было привычно и необходимо для нашей трудовой жизни. И тогда, быть может, снижение оборотов представится не трагедией и изгнанием, не возвратом к прошлому, неинтересному и постылому, а шагом в новое развитие, новое пространство, новый масштаб. И свобода, пришедшая не врасплох, а постепенно и ожидаемо, не будет наводить ужас брошенности и пустоты, а, будет, наоборот, желанна и востребована нами для чего-то важного и нового. Того, на что всю предыдущую жизнь нам недоставало времени, мудрости и терпения.



воскресенье, 15 мая 2016 г.

С жиру

Пару лет назад, готовясь к восхождению, я большую часть лета регулярно бегал по лесу. После годичного перерыва сердце постепенно заводилось, мышцы входили в форму, сознание заново настраивалось на продолжительные методичные усилия. Чтобы слегка геймифицировать процесс тренировок, я бегал с приложением Runtastic и в конце беготни с интересом обозревал свои скоростные и прочие показатели. В конце месяца мне пришло радостное письмо с благодарностями и подначками к переходу на платную версию. В числе прочего сообщалось, что совокупно пользователи Runtastic по всему миру за истекший месяц сожгли какое-то баснословное количество калорий. Чтобы было понятно, как читать эту астрономическую цифру, приводился эквивалент в гамбургерах, скажем, 36 357 951 штук. Помню, эта цифра сразила меня наповал.

Перед глазами в секунду промелькнули сотни тысяч людей, мужчин и женщин, юных и возрастных, рыхлых и атлетически сложенных, белокурых и раскосых, в Чикаго и в Глазго, в жару и в моросящий дождь, в будни и в выходные, по тропинке и по асфальту. Ежедневно, по всему миру, где разместился «золотой миллиард», армия людей шнурует кроссовки, натягивает через голову майки и выходит из дома, чтобы свести на нет эффект от недавно умятых десятков миллионов совершенно лишних гамбургеров.

среда, 20 апреля 2016 г.

Бремя ответственности


- О досточтимый Наставник! Я царствую уже много лет, всем сердцем желая добра каждому из моих подданных. Я усердно тружусь день за днем, не покладая рук, ни на минуту не оставляя государственных забот. Изо всех моих сил стараюсь я править мудро и справедливо, привносить порядок туда, где хаос, и любовь туда, где ненависть. Я целиком посвятил себя моему царству. Я почти не вижу семью и друзей моих, ибо долг для меня превыше всего. И все же, не смотря на все это, я вижу, что не в силах привести мое царство к благоденствию, и эта мысль убивает меня. Я потерял покой, а вместе с ним сон и аппетит. Мое царство стало моей жизнью. Когда недруги разоряют мои города, я корчусь от боли, будто они терзают мое тело. Когда случаются засуха и голод, щеки мои вваливаются, будто это мне не хватает воды и пищи. Когда мои подданные убивают друг друга, сердце мое кричит и плачет, будто они разрывают его надвое. Я в плену у моего царства, ведь оно никогда не будет таким, каким я вижу его в моих мечтах. Я чувствую, что больше так не могу. Окажи мне милость, посоветуй, как мне быть, как не потерять разум, как не…
- Твоя жизнь не наладится, пока с тобой твое царство. Оно мешает тебе. Тебе нужно его отдать.
- Отдать?
- Отдать!
- Но… кому?
- Мне.

Пауза.

- Что ж, тогда забирай себе мое царство, Наставник. Прощай, я ухожу.
- Тебе некуда идти, все вокруг теперь мое.
- Тогда мне, вероятно, нужно найти работу?
- Нужно.
- Тогда я пойду искать работу, Наставник.
- Кем ты хочешь работать?
- Погонщиком слонов, быть может?
- Нет. Я дам тебе другую работу в моем царстве.
- Кем же?
- Царем. Ты будешь работать царем в моем царстве.
- ?
- Все просто. Царство мое, а править им будешь ты. И, как и прежде, ты будешь делать все, что может делать царь, чтобы царство мое процветало. Не больше и не меньше.

Пауза.

- Хвала Господу! Какая глыба с плеч!

--
Сюжет подслушан у Олега Сунцова

четверг, 14 апреля 2016 г.

Не жилец

Говорят, что слишком реалистичные игрушки для детей затрудняют развитие их фантазии. Плохо, когда ничего не надо додумывать, когда все уже есть - игрушечный автомобиль в точь как настоящий, виртуальный мир такой же подробный, как живой. Другое дело, если две диванные подушки на полу - плот посреди Амазонки со смертоносными пираньями, а сложенный короткий зонтик с загнутой ручкой - пистолет Лепажа с легким запахом металла и пороха.

Вероятно для этого, для стимуляции воображения, она и читала всякую мусорную гадость, предназначенную для людей с IQ вдвое ниже, чем у нее. Дешевые книжки на плохой бумаге, лишенный всякой жизни одноразовый серый хлам для убийства времени в метро - с одноклеточными героями-любовниками, мультяшными злодеями и заезженными перипетиями глупого и вычурного действия. Хорошие, тонкие и глубокие книги она тоже читала, но лишь в состоянии хоть какого-то внутреннего равновесия, всегда зыбкого и потому нечастого.

Она носила крупные дешевые очки, в которых любой человек выглядел бы немного книжным и непрактичным, а она и подавно. В смысле непрактичности ей просто-таки не было равных. Наблюдая со стороны, можно было подумать, что обстоятельства и предметы намеренно объединяются в крупные и мелкие сообщества с единственной целью расшатать ее жизнь. Все что можно было сломать, потерять, забыть в автобусе, порвать об торчащий гвоздь, упустить или иным образом разрушить и навсегда лишиться, любая маловероятная досадная мелочь неизменно происходила именно с ней, подряд и без исключений. Будто не было у нее обычного человеческого иммунитета к повседневным сгусткам хаоса, и они подчиняли себе ее быт с легкостью и стремительностью холеры.

Через очки глаза у нее были треснутые, сосущие, с болью. Не с эротической экзальтацией, не с наигранной приключенческой истерикой, а вправду голодные и провальные. Не предвещая ничего хорошего, они выбирали из смотрящего в них жизненные силы, оптимизм и легкомыслие, вовлекали в круг своей несчастливости и сокращали жизнь. И потому люди вокруг нее подолгу не задерживались. Даже кошка ее с трудом справлялась с таким взглядом, долго пачкала лоток кровью, пряталась от нее на шкаф и в конце концов умерла на этом самом шкафу, окоченев и вздыбив шерсть.

Как она дожила до своих сорока трех лет, бог весть. Бывали хорошие дни, когда сквозь обложную серость проглядывало немного голубого или зеленого - ненадолго, на день, быть может. Но в тот же вечер и большую часть ночи она не могла заснуть, в полусне обнимая обеими руками свою несчастную лохматую голову, и глубоко зарывалась в подушку, в угол, в духоту одеяла, тщетно пытаясь отогреться от какого-то нездешнего холода. И, проснувшись утром, понимала, что не может не то что идти на работу, а даже позвонить, даже открыть глаза. Где-то далеко-далеко пьяный экскаватор одним махом рубанул силовой кабель, по которому к ней поступала ее худосочная струйка жизненной энергии, и в этот момент ее руки повисали, как плети, глаза переставали держать фокус и, казалось, нечеловеческих усилий ей стоит сокращать сердце и втягивать в себя нищенские порцайки воздуха.

Она была немного красива – правильными чертами лица, подростковой угловатой стройностью, белизной рук, маленьким ртом, и, не смотря на неприбранность в ее одежде и квартире, мужчины сперва привлекались ее внешностью. Но поймав на себе однажды ее саднящий взгляд, ощутив лихорадку в ее голосе, услышав, как вибрируют ее пальцы, они инстинктивно отшатывались, прятались и замыкались от нее. Их древний инстинкт уверенно ставил самосохранение превыше всего, контакт схлопывался, и она вновь оказывалась одна. И, боясь хоть как-то потрогать свою жизнь, создать в ней хоть какую-то проточность, она вновь пускалась треснутыми глазами по дрянным страницам малого формата, скармливая в это статичное занятие ту небольшую часть жизни, что ей оставалась.

Люди вокруг нее думали о ней по-разному. Одни слегка осуждали ее за то, что она сама по себе, и что ей на них плевать. А ведь ей, честно, было не плевать. Наоборот, она хотела им всем понравиться и сделать так, чтобы они не оставляли ее одну. Но когда тебе постоянно больно и страшно, разве возможно быть ровно-приветливым, вежливым и забавным, разве мыслимо обходить острые углы, концентрируясь на других людях больше, чем на той мистической дряни внутри, от которой то и дело сжимается в животе и в сердце?

Но были и другие люди, которые жалели и привечали ее. Вероятно, благодаря им она продолжала жить, во всяком случае ей самой эту заслугу никто бы приписать не мог. Удивительным образом, будто в компенсацию за все ее терзания и злоключения, у нее вдруг находилась старинная школьная знакомая, которая за свои деньги вывозила ее зимой в солнечный климат, где она, конечно, в первый же день сгорала до бордовых лоскутов, и незнакомые люди ставили над ней зонтик и отдавали флаконы с кремом. А в другой раз она перепутала время и явилась на перрон на два часа позже срока, и проводница другого поезда, широкая простецкая тетка, называя ее беспрерывно доченькой (хоть сама едва ли была старше), пустила ее зайцем в свое купе и сутки поила чаем с жесткими пряниками и утешала, морща некрасивое лицо.

Таких поддавков судьбы было в ее жизни великое множество: ей отдавали лишний билет и стеснялись попросить деньги; ее брали по знакомству на работу и жалели уволить за прогулы; она заливала соседа снизу, забыв закрыть краны, а он помогал ей перекладывать взбухшую плитку, незлобно матерясь, мол, пропадет же; она сообщала таксисту неверный адрес, и он, по своему разумению выключив счетчик, вез ее на другой конец города; она в забывчивости приходила без кошелька в овощной ларек, и ей давали в долг, и никогда после об этом не напоминали.

Трудно сказать, как она относилась к этим постоянным жестам беспричинной заботы, которой людям покрепче за всю жизнь выпадают считанные крохи. Внешне по крайней мере нельзя было сказать, что она кому-то благодарна или считает себя обязанной. По рассеянности ли, или потому, что считала это обычным и справедливым, она никогда не возвращала деньги и услуги, сразу же забывая те добрые чудеса, что с ней происходили, и продолжая с любого случайного места ход своих беспокойных мыслей.



понедельник, 11 апреля 2016 г.

Кого слушать?

В нежно мной любимой в ранней юности «Испанской балладе» есть такой эпизод. Один из центральных персонажей по имени Иегуда становится перед дилеммой: оставаться или бежать. На одной чаше весов оказались его представления о чести дочери и семьи в целом, на другой – начатое со всем его могучим деятельным жаром огромное и красивое дело. В растерянности (как ему кажется) он приходит за советом к своему другу Мусе, совсем не деятельному, но чрезвычайно мудрому человеку. И Муса, глядя на него, думает примерно следующее:

Вот он стоит передо мной искренне разгневанный и хочет, чтоб я разубедил его в его гневе и опроверг его нравственные доводы. В душе он решил остаться. В душе он, должно быть, тоже знает, что жертва, которую требуют от него и его дочери, не так уж огромна. Но если я не смогу убедить его разумными словами, он, дабы он сам и другие любовались величием его души и его миссией, все же выберет ложный путь и уедет во имя «счастья» дочери.

Все кончилось хорошо, Иегуда остался и продолжил дело своей жизни. Которое, правда, в итоге привело его к смерти, но все было не зря и не напрасно.

Очевидно, Иегуда пришел за советом именно к Мусе неспроста. В душе он знал, какой именно совет хочет услышать, в какой позиции утвердиться, и пришел к тому, кто смог поддержать ту часть дилеммы, за которую он сам внутренне ратовал. Откуда же он заранее знал, какой совет получит?

вторник, 29 марта 2016 г.

Второй шанс

Иногда говорят-сетуют так: "Жизнь прекрасный учитель, только уж очень дорого берет". Мол, все в итоге понимаешь, как было надо и как не надо, и все как на ладони, но когда уже поздно, и лучшие годы потрачены на блуждания в потемках. И с чего бы этим вредным и мелочным высшим силам не преподать мне тот же урок, но за меньшие нервы, усилия, годы. Да, я был неправ и слеп, но неужели я заслужил, чтобы жизнь меня вот так, в полный рост, за это приложила, не дав второго шанса и сделав этим свой урок пустым и неприменимым на практике?

понедельник, 21 марта 2016 г.

Есть город, который я вижу во сне

Я где-то читал, что средний возраст курицы, лежащей на прилавке, составляет 28 дней. С момента вылупления из яйца. Отчего-то легко могу себе ее представить: накачанный нездоровой химотой, одутловатый, странным образом человекоподобный кур, не могущий толком ни бегать, ни кукарекать из-за непропорционально и стремительного набора своего безобразного веса. Век его недолог и несладок. Довольно ужасный пример экономической эффективности.


Мы также едим помидоры, дозревающие в дороге, ездим, работаем, учимся и развлекаемся "партиями", а в мегаполисах даже живем "партиями", в многоэтажных вольерах. Это как будто эффективнее - центральное водоснабжение и все прочее... Интересно, в какой момент мы стали сами к себе относиться как к кормовым курам?

Мир вокруг нас организован чертовски эффективно: огромная совокупность различных конвейеров, по областям деятельности. Каждый конвейер прекрасен в производстве своего массового продукта: просчитаны все затраты и паузы, в полный рост работает экономия от масштаба, batching, узкая специализация и проч.. Задача по устройству нашей собственной жизни часто состоит в том, чтобы разместить различные ее компоненты на разных конвейерных лентах - на ленте обучения, работы, здравоохранения, отдыха. Это как продумывание сложнейшего стыковочного рейса. Есть, однако, подозрение, что такой расклад не вполне подходит для живых людей.

четверг, 10 марта 2016 г.

Старший

Толковали и ещё о том, о сём. Говорили и об Олеговых делах. Это тоже была в Демке совсем не детская черта: интересоваться другими. Молодость занята бывает только собой. И Олег ему, как взрослому, рассказал о своём положении.                                               

Солженицын

В детстве говорили: старших нужно уважать и быть благодарным. В том смысле, что я должен. И никогда не объясняли, за что. Предполагаю, что если бы я в ранней школе набрался наглости кого-то об этом спросить, то объяснений бы все равно не получил, а получил бы вспышку косноязычного гнева. Мои учителя и воспитатели повторяли эту мантру про уважение, как «деды», в свое время настрадавшиеся в «салагах» и теперь полные решимости взять у жизни реванш за собственные унижения и притеснения. Должен, и все. Должен, гад малолетний.

Вообще сам тезис сложнее, чем кажется. Для начала, уважать – это вообще что? В детстве это означало, хоть и не заявлялось прямо: наделять вымышленными достоинствами, или хотя бы предполагать наличие многочисленных скрытых достоинств. Человек прожил значительную часть жизни, наверняка много чего имеет за душой. Уважать старших тогда означает – ценить вслепую, на доверии к паспортному возрасту, и подобным же образом самому добровольно занимать позицию ниже и плоше. Но главный вопрос, конечно, в слове старший. И если отбросить примитивный возрастной критерий, то понятие это становится совсем другим, сложным и привлекательным.

среда, 2 марта 2016 г.

Грусть


В какой-то назидательной книжке герой ходит по кладбищу и читает на надгробиях страшно малые сроки жизни тех, кто там покоится – дни, недели, в лучшем случае месяцы. Дело в том, что кладбище это специальное: на каждом камне указано только «чистое» время жизни, то, что прожито искренне, наполненно, от души и в согласии со своей природой. Выходит по большей части небогато. То тут, то там - человек, умерший глубоким стариком, всего-то, оказывается, и проживший пару месяцев как надо. Той жизнью, для которой стоило рождаться. Как же так? Как же мы умудряемся столь бездарно распорядиться священным даром жизни, ужасается герой, намереваясь и читателя заразить тем же продуктивным состоянием.

Однако вряд ли стоит по этому поводу уж очень огорчаться. Это все равно, что расстраиваться, что материя в основном состоит из внутриатомной пустоты, а треть жизни проходит посередь ночного забытья. И если хоть в чем-то положиться на мироздание, нужно поверить, что кажущиеся бездарными длинноты и пустоты нашей жизни порой тоже для чего-то нужны, и представляют собой необходимый этап, который невозможно пропустить в поисках короткого пути. Кроме того, похвальное устремление ни минуты не потратить зря зачастую происходит из вульгарной жадности, а печаль о пустоте жизни и страдания про потерянные годы посвящены не каким-то великим смыслам, а упущенным наслаждениям, для извлечения которых мы чем-то там вовремя не воспользовались.

И все же иногда мне грустно. И много ль мы видели радости на маленьком нашем шаре? Честно сказать, наша жизнь не слишком густо окутана чистой и искренней радостью. Наверное, чаще бывает никак, либо и вовсе паршиво. Кто-то обещал, что жизнь для радости, что норма – это когда хорошо, легко и осмысленно? Вряд ли. В ней ко всему прочему полно трудностей и тягостей, тысяча и один сорт. Но в основе нашей несчастливости лежат, конечно, не сами трудности и тягости, а два великих заблуждения.

Первое: что все это несправедливо. Эти тягости выпали на нашу долю случайно и не по адресу. Мы ни в чем не виноваты, мы просто вытянули короткую спичку, в связи с чем нам достались плохонькие близкие люди, работа, здоровье, друзья и проч. И поскольку это все не наше, смириться мы с этим никак не можем. Что ведет ко второму заблуждению: мы должны не сидеть, сложа руки, а срочно что-то предпринять, как следует напрячься – и вырваться, переиграть, переломить, пересилить окружающий мир. Такое сочетание иллюзий – путь ко многим печалям.

Иногда мне грустно. И в такие минуты я думаю: хорошо бы мне когда-нибудь хватило мудрости как следует осознать, что все, что со мной происходит, я так или иначе заслужил, и тяжесть, что давит на мои плечи – моя, на меня лично возложенная, и что надо просто и по возможности достойно ее нести, добросовестно под ней пыхтеть, и не пытаться ее игнорировать и скакать на одной ножке, когда это невозможно, и не ожидать суперприза в конце. Принять это медленное шествование с тяжестью в душе как справедливый и необходимый этап своей душевной работы и честно и спокойно пройти его. Так уставший биатлонист проходит штрафные круги в наказание за промахи на огневом рубеже, не пытаясь срезать, выгадать или выпросить у арбитров поблажку. 

среда, 17 февраля 2016 г.

Самооценка

Самооценка – одно из самых ненавистных мне слов. Оно означает: позиционирование себя относительно других людей по какой-то стандартной шкале (или сразу нескольким) и выработка хорошего или плохого отношения к себе в зависимости от этого. Умри все живое! Говорят, неправильная самооценка это плохо - истинно так. Однако «правильная» самооценка – тоже плохо! Теперь по порядку.

пятница, 12 февраля 2016 г.

Классика

Нет ничего удивительного в том, что люди пишут тексты. Даже после всего, что уже на свете написано. Это чертовски увлекательное занятие обладает к тому же мощнейшим терапевтическим эффектом. Это возможность понять, наконец, кто же ты на самом деле (что бы это ни значило), полноценно прожить ту версию себя, тот вариант искренности, который отчего-то оказался не у дел в «настоящей» жизни. Это окно в то чудесное, не трагическое, но творческое одиночество, что так целебно и так редко в нашей суматошной, искореженной внешними воздействиями жизни, в то бесконечно ресурсное состояние, где стихает вечный гам, и наши демоны ненадолго оставляют нас в покое. 

Кроме того, тезис о том, что текстуальная реальность, мол, не настоящая и ущербная, что все это трусость, неадаптивность, бегство от жизни и проч., крайне спорный. Ведь не секрет, что наша жизнь – это то, что мы думаем и чувствуем. Трансформации материи вокруг нас, так называемая объективная реальность (ох, есть тут, что обсудить!),  безусловно, на это влияет, но отнюдь не является монополистом влияния. Поэтому настоящая (основная) реальность – та, что более яркая, наполненная, достоверная, осмысленная, долговечная. 

В общем, писать – хорошо, и хватит об этом. Теперь про читать. 

пятница, 5 февраля 2016 г.

Прощание

И попрощаться в этот час,
когда б ни пробил он, поверь,
Не будет времени у нас.
Мы попрощаемся – теперь.

Щербаков

Лет 20 назад закрывалось мое учебное заведение в центральном Нью-Джерси. Все куда-то переводились, в том числе и я. У всех маячила новая жизнь. Хорошо помню, как тяжко и нерадостно дался мне год, что я там провел, как я не любил это место и хороших, но совершенно неродных и ненужных мне на тот момент людей, которые его наполняли. Казалось бы, совершенно не о чем сожалеть. И все же когда пришел день и час расставания, мы тепло и искренние прощались, чувствуя подступающие слезы, сквозь которые мы смотрели друг на друга несколько иными глазами, понимая, что что-то неопределенной степени важности и ценности кончается, остается навсегда в этом никогда мной не любимом месте. По крайней мере, так смотрел я. И за то друг друга любят, что расстанутся навек.

Так больной человек, запертый в своей комнате, долгие недели рассматривает гадкие зеленые рисунки на обоях и знает их в таких пронзительных деталях, как никто на свете, и ненавидит их как свидетелей своей телесной немощи и тяжких душевных терзаний. Но когда приходит ему время покидать эту нелюбимую комнату-палату, стены эти вдруг кажутся такими родными и поддерживающими, и чувствует он, покидая их, нешуточную потерю, и нет-нет, да и шевельнется у него в сердце странная ностальгия, которую он месяц назад не мог бы себе вообразить.

четверг, 21 января 2016 г.

Стартовый пакет

В начальной и средней школе все были как будто равны. То были далекие советские времена, когда никого не возили в школу на бентли или даже на жигулях. Все были в форме уставного образца, одинаково мешковатой на всех, без различия пола и возраста. Все ели красноватые внутри круглые тефтели в школьном буфете и до определенного возраста носили зимой под верхней одеждой юнисексовые колготки в бороздку. У всех все было более или менее одинаково, и каждому полагалась своя пайка казенных страданий и казенного счастья.

И поэтому никто не удивлялся, что одних ставят в пример другим (как будто можно взять с кого-то пример!). Считалось: если может один, значит, может и другой. Считалось: всем дан одинаковый, справедливый старт, а теперь, когда всем одинаково по 11 лет, все должны быть одинаково во всем хороши. Потому что стартовали из одной точки, с одной скоростью и в одном направлении. Такое вот неслабое предположение.

среда, 13 января 2016 г.

Кнопка

В прекрасном фильме моего детства жулики хотели управлять человекоподобным роботом нового поколения, естественно с корыстными намерениями. С этой целью они его похитили и искали у него кнопку. В том, что кнопка должна быть, у них не было никаких сомнений, по крайней мере у тех, кто этого робота в глаза не видел. Ведь в том и разница между роботом и человеком, в этой самой детерминированности, в однозначной управляемости. Однако кнопки не оказалось, чудо-парнишка жил своей жизнью, выстроенной на таком чистом и честном аксиоматическом множестве, что большинству настоящих людей не худо бы перенять. А без кнопки чертовски неудобно, непредсказуем результат, непонятно, убедил - не убедил, обманул - не обманул. В итоге для нестрашных злодеев все кончилось довольно неудачно.

воскресенье, 3 января 2016 г.

Эра роскоши

Как-то раз один шапочный знакомый сказал мне прекрасную в своей бесстыдной откровенности фразу: когда разговор не про меня, мне неинтересно. В шутку как будто, но так недалеко от правды. Стоит ли говорить, что сам он был человек не особенно интересный.

Вообще вряд ли кто-то может быть интересен сам по себе. Люди - в лучшем случае носители, и интересными их делает их собственный интерес, устремленность к чему-то вовне. Какой-то особенный, глубокий, личный аспект их присоединенности, причастности к миру, который хочется перенять или хотя бы временно воспользоваться этим каналом. Освоить новый способ жизнепонимания. Увидеть с его помощью новую проекцию мира. Когда освоенных проекций несколько – мир становится стереоскопичен, и оттого интересен. А бывает и так, что один человек несет в себе несколько таких проекций. Про такого говорят: интереснейший, и повстречать такого – большое везение.