В Москву пришла настоящая осень. Та, о которой мечталось, когда жара стояла колом, и казалось, не кончится никогда. С ветром, с грудами мокрых листьев, с ясностью и свежестью в голове, с обостренным восприятием, с особой радостью от тепла одежды и помещений, с полупрозрачными пустеющими парками, которые с каждым днем все просторнее, с медовым настольным светом, маяком в ранних потемках, с неторопливым перелистыванием страниц, с маятными и безнадежными братскими могилами пробок и сырым духом промокших курток и свалявшихся шарфов в метро.
Или с лучезарными, в душераздирающем золоте, днями, которые проливаются, как нектар, редчайший, ценнейший. Когда я бегу по пустому лесу, и протягиваю через ноздри целебный зыбкий воздух, и пылью пахнет сухая листва, и кругом такая пронзительная предсмертная легкость, и роскошь, и тишина.
В Далекой Аллее на первом круге навстречу - тишайшая старушка. С сумкой, которая помнит Брежнева, в которой и при Брежневе носили дешевый бурый хлеб и воду святых источников в литровых банках. Отсвет покорности у нее на лице, внутренняя тишина ее переполняет. Ноги в дырявых ботах делают разные шаги. Смотрит на меня вопросительно, останавливаюсь, весь в горячем спортивном поту, с заведенным сердцем, размятый, разогретый, дышащий шумно, как бизон. Тихо спрашивает, как дойти до станции - потерялась. В глазах - ласковость и бесстрашие, мне бы такое! Время ее давно вышло, каждый час ее - бонус и милость.
На втором круге - другая старушка. Модная, со стоячим воротником, в бежевых кожаных перчатках, с породистым бравым душкой-биглем. Ее сумка помнит Тэтчер, блокнот из дорогой кожи и затейливый флакон с духами, а теперь, уверен, еще и кредитку. Не бредет - прогуливается. Ни о чем меня, проносящегося в ритме, не спрашивает, сама все знает, но смотрит с интересом, даром что верные семьдесят пять. В глазах искринка и махонькая, но заметная зависть.
Третий круг прохожу один, никого навстречу. Отчего-то вспоминаю, как лет в тринадцать мечталось: когда совсем уже, окончательно, вырасту, в следующей, далекой жизни, буду богат и будет у меня собственный огромный парк, а в нем длиннющая аллея. И буду по ней в одиночестве прогуливаться, когда захочу, и вдосталь вдыхать и впитывать осень. Сколько же лет должно было пройти, чтобы понять, наконец, что уже есть такой парк, совершенно мой, легчайший, бестелесный, невозмутимый. Только мое сердце слышно, дыхание, и как кроссовки бьют в предзимнюю землю.
Или с лучезарными, в душераздирающем золоте, днями, которые проливаются, как нектар, редчайший, ценнейший. Когда я бегу по пустому лесу, и протягиваю через ноздри целебный зыбкий воздух, и пылью пахнет сухая листва, и кругом такая пронзительная предсмертная легкость, и роскошь, и тишина.
В Далекой Аллее на первом круге навстречу - тишайшая старушка. С сумкой, которая помнит Брежнева, в которой и при Брежневе носили дешевый бурый хлеб и воду святых источников в литровых банках. Отсвет покорности у нее на лице, внутренняя тишина ее переполняет. Ноги в дырявых ботах делают разные шаги. Смотрит на меня вопросительно, останавливаюсь, весь в горячем спортивном поту, с заведенным сердцем, размятый, разогретый, дышащий шумно, как бизон. Тихо спрашивает, как дойти до станции - потерялась. В глазах - ласковость и бесстрашие, мне бы такое! Время ее давно вышло, каждый час ее - бонус и милость.
На втором круге - другая старушка. Модная, со стоячим воротником, в бежевых кожаных перчатках, с породистым бравым душкой-биглем. Ее сумка помнит Тэтчер, блокнот из дорогой кожи и затейливый флакон с духами, а теперь, уверен, еще и кредитку. Не бредет - прогуливается. Ни о чем меня, проносящегося в ритме, не спрашивает, сама все знает, но смотрит с интересом, даром что верные семьдесят пять. В глазах искринка и махонькая, но заметная зависть.
Третий круг прохожу один, никого навстречу. Отчего-то вспоминаю, как лет в тринадцать мечталось: когда совсем уже, окончательно, вырасту, в следующей, далекой жизни, буду богат и будет у меня собственный огромный парк, а в нем длиннющая аллея. И буду по ней в одиночестве прогуливаться, когда захочу, и вдосталь вдыхать и впитывать осень. Сколько же лет должно было пройти, чтобы понять, наконец, что уже есть такой парк, совершенно мой, легчайший, бестелесный, невозмутимый. Только мое сердце слышно, дыхание, и как кроссовки бьют в предзимнюю землю.
Комментариев нет:
Отправить комментарий