Он часто замечал, что все его знакомые старики мучились одной и той же неразрешимой дилеммой. Они, с одной стороны, требовали к себе почтения, как к старшим, то есть, чтобы их смиренно и внимательно слушали, признавая их первенство и значимость. А с другой стороны, настаивали на привилегии вести себя как дети. То есть рассчитывали на больший интерес и снисходительность к ним, чем сами к кому-то испытывали, имели право проявлять эмоции, не заботясь о том, насколько они разрушительны для окружающих, и проч. Каждый раз, наблюдая это, он понимал, что нельзя иметь и то, и другое вместе, и от этого было неловко. В довершение всего, большинство его знакомых стариков были несчастливы, и от этого возникала дополнительная неловкость и тягость, будто он украл что-то, по праву принадлежащее им.
Вместе с тем он часто видел стариков во сне. Один и тот же сон повторялся множество раз. В его собственной комнате комнате сидели двое стариков, мужчина и женщина. Он поминутно ерзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее, а она несколько суетливо снимала двумя пальцами светлые катышки с его свитера. Потом с неожиданной легкостью она наклонялась до пола и завязывала его шнурки. Потом протягивала ему что-то съедобное и улыбалась сморщенной улыбкой.
Он лежал там же, на диване и в упор смотрел на старика, на одутловатое тело, на корявые пальцы, на желтые слоистые ногти, на беззубый оскал рта, на рябой костлявый череп, окутанный младенческим пушком. И думал: как жить, как смотреть на мир через преграду такого тела? Как можно заботиться о нем, кормить его, лечить его, делать ему удобно? Ведь все зря, и оно, тело это, уже никогда не будет счастливо. Пора признать поражение и перестать его оборонять от неудобств и болезней. Ради чего? Ему было непонятно.
И еще меньше ему была понятна жена старика, такая же, как и он, старая и нелепая, которая об этом его теле постоянно заботилась. И его начищенные ботинки и новая отглаженная рубашка, казалось, только подчеркивали старческую ветхость и неаппетитность. Она-то зачем старается? Она что, не видит? Не понимает, что ему уже никогда не будет в его теле приятно? Зачем она обманывает его и себя? Зачем досиживать спектакль, в котором, ты точно знаешь, все интересное и радостное уже было, а впереди болезни, мучения, сожаления, невозможность повернуть назад, унизительное бессилие и презренное угасание?
А потом вдруг что-то менялось, и становилось понятно, что этот старик – он. И со дна души его-лежащего поднималась густая темная паника. Куда делась его жизнь? Откуда такой дикий провал? Что ему теперь делать? Страшный, страшный, сказочный поворот! Молча цепенел он на жестком диване, не отрываясь, глядел на старика и ощущал ноздрями мертвенный запах носорожьих складок его кожи.
А он-сидящий, напротив, особенной разницы не видел. Женщина была та же, что была тридцать лет назад, так же морщится, когда смеется, так же заботится, так же не в силах усидеть на месте. Да и сам он тот же. Ну то есть тот, на диване, конечно, слегка посвежее, постройнее, с волосами и мышечным тонусом, но в целом узнать его несложно. Когда не пытаешься расширить свои возможности, то и деградации не видишь. То есть если бы он каждый день бегал трусцой, он бы, конечно, живо понял, как сдал за эти тридцать лет. Но он не бегал, не тягал железо, не играл в теннис, и поэтому не чувствовал разницы. Да, морщины, полнота, но день за днем, по чуть-чуть, кто ж заметит!
И только внутри он изменился колоссально, на целую эпоху. С великим состраданием смотрел он на себя-лежащего, понимая, сколько еще промежуточных этапов, таких, что нельзя обойти или пропустить, ему еще предстоит. Все они были живы в памяти, но уже не имели к нему-сидящему отношения. Теперь, с первым светом каждого божьего дня, счастье запруживало его душу. Не оглядываясь на выцветшие глаза и нетвердые пальцы, оно перехлестывало через борт его шлюпки, наполняло каждый час его жизни, и, несмотря ни на какие трудности, уже никогда до конца не покидало его.
От этого ему-лежащему становилось все более не по себе. Он тщетно пытался притянуть к себе привычных ход мыслей и понять, как такое возможно, что он-сидящий, он-рассыпающийся, он-чья-жизнь-истончилась-до-предела так неоспоримо счастлив, а он-сам, он-нынешний, лежащий, с эластичными венами и крепкой головой – нет?
И в этом месте внезапно происходило одно и то же, всегда одинаково, только пред-чувствие, пред-ощущение срабатывало с каждым разом на несколько секунд раньше и яснее. За окном грохал взрыв, и пока он-молодой мысленно пытался сбежать вглубь комнаты, он-старик вставал во весь свой сутулый рост к окну и, закрывая его-молодого, веселыми глазами смотрел прямо на взрыв. И как в замедленном кино, десятки прозрачных осколков, медленно кувыркаясь, вонзались в его старое лицо, руки, живот, с треском вырывая куски щек и сухожилий...
А он-лежачий съеживался, закрывая голову руками, уже не будучи от страха человеком, и думая только о том, какой он большой и как легко в него попасть. В этот момент он просыпался, и сердце его шумно ухало и щемило от растерянности, оттого, что он опять не успел спросить, как ему совершить эту метаморфозу от ужаса к бесстрашию, и, главное, как за тридцать лет успеть перейти от дивана к окну.
Вместе с тем он часто видел стариков во сне. Один и тот же сон повторялся множество раз. В его собственной комнате комнате сидели двое стариков, мужчина и женщина. Он поминутно ерзал в кресле, пытаясь устроиться поудобнее, а она несколько суетливо снимала двумя пальцами светлые катышки с его свитера. Потом с неожиданной легкостью она наклонялась до пола и завязывала его шнурки. Потом протягивала ему что-то съедобное и улыбалась сморщенной улыбкой.
Он лежал там же, на диване и в упор смотрел на старика, на одутловатое тело, на корявые пальцы, на желтые слоистые ногти, на беззубый оскал рта, на рябой костлявый череп, окутанный младенческим пушком. И думал: как жить, как смотреть на мир через преграду такого тела? Как можно заботиться о нем, кормить его, лечить его, делать ему удобно? Ведь все зря, и оно, тело это, уже никогда не будет счастливо. Пора признать поражение и перестать его оборонять от неудобств и болезней. Ради чего? Ему было непонятно.
И еще меньше ему была понятна жена старика, такая же, как и он, старая и нелепая, которая об этом его теле постоянно заботилась. И его начищенные ботинки и новая отглаженная рубашка, казалось, только подчеркивали старческую ветхость и неаппетитность. Она-то зачем старается? Она что, не видит? Не понимает, что ему уже никогда не будет в его теле приятно? Зачем она обманывает его и себя? Зачем досиживать спектакль, в котором, ты точно знаешь, все интересное и радостное уже было, а впереди болезни, мучения, сожаления, невозможность повернуть назад, унизительное бессилие и презренное угасание?
А потом вдруг что-то менялось, и становилось понятно, что этот старик – он. И со дна души его-лежащего поднималась густая темная паника. Куда делась его жизнь? Откуда такой дикий провал? Что ему теперь делать? Страшный, страшный, сказочный поворот! Молча цепенел он на жестком диване, не отрываясь, глядел на старика и ощущал ноздрями мертвенный запах носорожьих складок его кожи.
А он-сидящий, напротив, особенной разницы не видел. Женщина была та же, что была тридцать лет назад, так же морщится, когда смеется, так же заботится, так же не в силах усидеть на месте. Да и сам он тот же. Ну то есть тот, на диване, конечно, слегка посвежее, постройнее, с волосами и мышечным тонусом, но в целом узнать его несложно. Когда не пытаешься расширить свои возможности, то и деградации не видишь. То есть если бы он каждый день бегал трусцой, он бы, конечно, живо понял, как сдал за эти тридцать лет. Но он не бегал, не тягал железо, не играл в теннис, и поэтому не чувствовал разницы. Да, морщины, полнота, но день за днем, по чуть-чуть, кто ж заметит!
И только внутри он изменился колоссально, на целую эпоху. С великим состраданием смотрел он на себя-лежащего, понимая, сколько еще промежуточных этапов, таких, что нельзя обойти или пропустить, ему еще предстоит. Все они были живы в памяти, но уже не имели к нему-сидящему отношения. Теперь, с первым светом каждого божьего дня, счастье запруживало его душу. Не оглядываясь на выцветшие глаза и нетвердые пальцы, оно перехлестывало через борт его шлюпки, наполняло каждый час его жизни, и, несмотря ни на какие трудности, уже никогда до конца не покидало его.
От этого ему-лежащему становилось все более не по себе. Он тщетно пытался притянуть к себе привычных ход мыслей и понять, как такое возможно, что он-сидящий, он-рассыпающийся, он-чья-жизнь-истончилась-до-предела так неоспоримо счастлив, а он-сам, он-нынешний, лежащий, с эластичными венами и крепкой головой – нет?
И в этом месте внезапно происходило одно и то же, всегда одинаково, только пред-чувствие, пред-ощущение срабатывало с каждым разом на несколько секунд раньше и яснее. За окном грохал взрыв, и пока он-молодой мысленно пытался сбежать вглубь комнаты, он-старик вставал во весь свой сутулый рост к окну и, закрывая его-молодого, веселыми глазами смотрел прямо на взрыв. И как в замедленном кино, десятки прозрачных осколков, медленно кувыркаясь, вонзались в его старое лицо, руки, живот, с треском вырывая куски щек и сухожилий...
А он-лежачий съеживался, закрывая голову руками, уже не будучи от страха человеком, и думая только о том, какой он большой и как легко в него попасть. В этот момент он просыпался, и сердце его шумно ухало и щемило от растерянности, оттого, что он опять не успел спросить, как ему совершить эту метаморфозу от ужаса к бесстрашию, и, главное, как за тридцать лет успеть перейти от дивана к окну.
Комментариев нет:
Отправить комментарий