Тотошка

Час назад он окончательно затих, обездвижил. Рябь на костистом лице разгладилась, желтоватые разводы на коже выровнялись. Сухие, как у кузнечика, ноги вытянулись вдоль по кушетке. Увеличенная тень его фактурного носа замерла на стене. Дыхание стало неслышным, незаметным, прозрачным. Настрадался он капитально, и сейчас никто не дал бы ему его скромные тридцать с хвостиком, так сильно он осунулся, так плотно сложились в терпеливой гримасе его тонкие губы.

Она тоже, наконец, выдохнула. Несколько раз самозабвенно вдохнула из форточки ледяной зимний воздух, потом бесшумно угнездилась в кресле, стараясь не разрушить его неверное забытье.
Он был ее сосед, старейший друг, с тех самых пор, когда в четвертом классе он играл бессердечного дровосека, а она - задорного брюнета Тотошку. Он довольно быстро оформился как нескладный нервный самолюбивый мальчик, у которого все в жизни шло не так, как ему желалось. А она - как звезда! Бездонные, ясные, от рождения увеличенные темные глаза. Громкий горловой смех, ржание до испарины, наполняющее радостью всех окружающих и гордостью того, кто так удачно сострил. И при этом - такая плавная, вкрадчивая, слегка мяукающая речь. И с совсем юных лет - такая же плавная округлая женственная полнота, губы, щеки, плечи и так дальше. Хваткость, что позволяет оседлать любую тему, ничего в ней не смысля. Острый, бесстрашный язык, и вообще, какое-то острое порочное бесстрашие, готовность вляпаться в историю, сделать наоборот, и связанная с этим безжалостность.

Она обладала мистической способностью моментально перебрасывать мостик избранности и интимности даже тем, кого видела впервые. Для этого у нее был специальный взгляд и голос, и специальные простые слова, произнесенные с оглядкой, про которые все до одного знают, что они сплошная ложь, и все же через несколько минут собеседник был уверен, что их соединяет какая-то тайна, родство, струна! Самой ей, однако, на эту связь было решительно наплевать. Казалось, она даже не знала о ее существовании.

Но к нему она была действительно привязана. Сквозь все свои браки и разводы, разнородные увлечения и зависимости, истерические поиски себя, переполненные эмоциями романы, перемены мест жительства, учебы и работы, калейдоскоп источников радости и иждивения, через феерическую неразбериху ее жизни, ей всегда было дело до этого неустойчивого, необаятельного, болезненного человека. Наверное, он один на всем свете мог ее по-настоящему обидеть, и назад не получить фонтан агрессии или уничтожающих насмешек или еще какой-нибудь жесткой эмоциональной встряски. Наоборот, несвойственным ей образом она обижалась тихо, и даже плакала тихо, а не рыдала, выворачивая душу, и всегда сразу отходила и веселела, когда он приходил с миром.

Больше суток ему не удавалось заснуть от сильной боли. Она все время была с ним, говорила с врачом, держала его нервную руку, материлась, по-мужски скрывая за гневом страх, колола обезболивающие в его подростковые ягодицы, разбила об стену свой некстати зазвонивший телефон. Потом читала ему вслух старую книгу, напечатанную неудобным, вышедшим из употребления шрифтом, потом просто сидела, пока он медленно и тяжко засыпал, кряхтя и вскидывая плечи.

Наконец, наступила совершенная, кромешная тишина. Она застыла, стараясь дышать через раз. В пыльном свете лампы было что-то волшебное. Будильник показывал начало четвертого. За окном, где-то далеко внизу, в космическом холоде февральской ночи, светился Теплый стан. Ритмично перемигивали незатейливые новогодние гирлянды, словно бесшумные цветные поворотники.

- Как думаешь, мы с тобой уже когда-нибудь переспим? - он вдруг спросил, не открывая глаз, ясным голосом.
- Государев, твою мать! Я сижу, как мышь, боюсь страницу перевернуть, а ты, оказывается, не спишь ни хрена!
- Тотох, не пыли, я стараюсь.

Снова тишина, еще глубже. Боль отступала.