Собрав нехорошие складки на лице, он смотрел в окно, как падает снег. Болел он редко, но сейчас озноб нещадно тряс его, отнимая все, что он считал непреложно своим: силу, скорость, планы. Он кутался с головой в плед и иногда постанывал от злости, что все идет не так, и его послушный организм подложил ему такую несвоевременную свинью. Поймав взглядом свое мутное отражение в стекле, он вдруг понял, что похож на грубоватую горбоносую старуху. Голова его нехарактерно полнилась мыслями. Обычно ответы на все его вопросы приходили сами собой, без раздумий и выкладок. Выкладки иногда были нужны, чтобы убедить других, но внутри себя он всегда все знал и ни в чем не сомневался.
Он был тертый фрукт, ничего не боялся, никого по-настоящему не уважал. Бизнес стартанул в 90е, потом, правда причесался, поприличнел, юристов завел настоящих, в запонках, даже английский и итальянский языки выучил, чтоб в духе времени и международного партнерства. Умный же мужик, всегда быстро понимал, что к чему и куда ветер дует. Здоровый, сильный, властный, все получается, на голой воле мог горы свернуть, быстрый, мощный, красивый, решительный - болид, а не человек.
С чего бы привычная нарядная толстая его жизнь начала давать сбои? С чего нависла угроза над его любимым хищным делом, в котором он много лет находил азартное забытье? Почему мотор, приводивший в движение его ударные и событийные дни, начал вдруг захлебываться нездоровым металлическим дребезгом?
Он всегда умел идти в лобовой конфликт так, что всем казалось, будто он в состоянии аффекта и ни перед чем не остановится. В каком-то смысле так оно и было: в критические моменты он, не помня себя, он входил в артистичный бесстрашный раж, и люди прогибались, шли на уступки. Но при этом какой-то большелобый спокойный человечек внутри него с величайшей точностью фиксировал тот золотой момент, когда нужно включить и, главное, выключить этого буйного неандертальца, когда фокус с потерей контроля принес уже все возможные плоды и в следующую секунду начнет работать против него.
На переговорах он иногда позволял себе такие слова, такие выкрики, такие истории из своей жизни, так клялся мамой и кричал такие надсадные проклятия, что свидетели хватались за голову, и были уверены, что никакой договоренности не бывать, что противоположная сторона в ужасе ретируется и ни за какие коврижки не захочет снова иметь с ним дело. Это не было чистое притворство, да и невозможно так притворяться, и, если бы его спросили, он, вероятно, не смог бы толком объяснить, как все работает. Но если бы подобную сцену пронаблюдали десять ведущих мировых экспертов по искусству жестких переговоров, то они в один голос бы сообщили, что работа виртуозная и что лучше, тоньше, умнее, результативнее просто нельзя.
Он безошибочно чуял, кто перед ним, и без проб, без пристрелки, без подготовки вступал на грань дозволенного, на самое ребро, на острие, на предел терпимого, но никогда не за предел. Он как будто точно, до последнего слова и до единого рубля знал, чтО эмоционально расшатанный собеседник готов принять, и бил в эту точку с изумительной безжалостной прицельностью. Это работало много лет, его необычайное сочетание ума и бешенства, расчетливости и несговорчивости, безрассудства и наблюдательности. Это было, пожалуй, его главным козырем, преимуществом над другими людьми, которое он сумел превратить в деньги, в страсть, в дело своей жизни.
Но недавно произошло странное: впервые он провалил переговоры. Пережал, передавил, и, хуже того, сам еще этого не понял, а люди уже отказывались от все еще выгодной им сделки, уже вставали из-за стола с выражением брезгливой опасливости на лице, и уже никакими силами было их не вернуть. Он пропустил момент, когда его канализованная стихийность вышла из-под надзора лобастого человечка без нервов и стала работать на себя, а не на него. Впервые в жизни он погрузился в состояние, когда его злость перестала быть инструментом, и начала его разрушать, подобно тому, как слишком мощный двигатель в силах переломать маховики, которые призван плавно приводить в движение.
А потом это произошло снова и снова. Как птица, разучившаяся летать, он впервые задумался над тем, как это происходило раньше, и не находил ответа. И чем больше силился разобраться, тем больше сбивалось с пути его некогда безошибочное чувство меры, тем чаще и сильнее он ошибался, тем больше людей злил. Тяжелейшая путаница воцарилась в его голове и душе, он злился на нее немыслимо, и по мере того, как жизнь его по неизвестным ему причинам стремительно усложнялась, лицо его наливалось каменными желваками. И вынужденная остановка с высокой температурой вывела его из себя окончательно.
Грядут перемены, думал он, кусая изнутри щеки и трогая пальцами сухую кожу лба. Ничего не будет как раньше, и никуда от этого не уйти. Непривычная растерянность охватила его душу и все его большое грузное тело. Кромешная, бесконечная усталость от злобного и тщетного противостояния неизвестно какой силе согнула его пополам и повалила на диван. Так он лежал, дрожа и ухая, подогнув ноги и обхватив свою бедную голову, может час, а может день, то суетливо убегая от своих демонов, то сшибаясь с ними не на жизнь, а на смерть, как будто весь мир теперь зависит от того, насколько яростно он их ненавидит.
Пока вдруг не прошибло его конским струящимся потом по всей широчайшей его спине, по толстым пальцам с дурацкими перстнями, по короткой шее и косматой груди, хлюпая в подмышках и под коленями, и в складках на затылке, и в носу, и в глазах, и по подбородку. И впервые, кажется, за всю его жизнь наступило такое изнеможение и такая тишина, о которой он и не догадывался. И в этой обессиленной тишине он вдруг отказался разом от всех своих целей и видов на будущее, и одновременно с этим будто разжал кулаки и расслабил сотню злокачественных сгустков. И вдруг ничего не стало важнее бледного рассветного отсвета в окнах, и снежной пыли, и спасительного сумрака огромной пустой квартиры, и тех беззвучных вдохов и выдохов, которые мерно и плавно происходили без его участия и на которых он теперь раскачивался, будто лежа в лодке посреди большой воды. И на короткое время пришла неожиданная, ни с чем не сравнимая легкость.
Он был тертый фрукт, ничего не боялся, никого по-настоящему не уважал. Бизнес стартанул в 90е, потом, правда причесался, поприличнел, юристов завел настоящих, в запонках, даже английский и итальянский языки выучил, чтоб в духе времени и международного партнерства. Умный же мужик, всегда быстро понимал, что к чему и куда ветер дует. Здоровый, сильный, властный, все получается, на голой воле мог горы свернуть, быстрый, мощный, красивый, решительный - болид, а не человек.
С чего бы привычная нарядная толстая его жизнь начала давать сбои? С чего нависла угроза над его любимым хищным делом, в котором он много лет находил азартное забытье? Почему мотор, приводивший в движение его ударные и событийные дни, начал вдруг захлебываться нездоровым металлическим дребезгом?
Он всегда умел идти в лобовой конфликт так, что всем казалось, будто он в состоянии аффекта и ни перед чем не остановится. В каком-то смысле так оно и было: в критические моменты он, не помня себя, он входил в артистичный бесстрашный раж, и люди прогибались, шли на уступки. Но при этом какой-то большелобый спокойный человечек внутри него с величайшей точностью фиксировал тот золотой момент, когда нужно включить и, главное, выключить этого буйного неандертальца, когда фокус с потерей контроля принес уже все возможные плоды и в следующую секунду начнет работать против него.
На переговорах он иногда позволял себе такие слова, такие выкрики, такие истории из своей жизни, так клялся мамой и кричал такие надсадные проклятия, что свидетели хватались за голову, и были уверены, что никакой договоренности не бывать, что противоположная сторона в ужасе ретируется и ни за какие коврижки не захочет снова иметь с ним дело. Это не было чистое притворство, да и невозможно так притворяться, и, если бы его спросили, он, вероятно, не смог бы толком объяснить, как все работает. Но если бы подобную сцену пронаблюдали десять ведущих мировых экспертов по искусству жестких переговоров, то они в один голос бы сообщили, что работа виртуозная и что лучше, тоньше, умнее, результативнее просто нельзя.
Он безошибочно чуял, кто перед ним, и без проб, без пристрелки, без подготовки вступал на грань дозволенного, на самое ребро, на острие, на предел терпимого, но никогда не за предел. Он как будто точно, до последнего слова и до единого рубля знал, чтО эмоционально расшатанный собеседник готов принять, и бил в эту точку с изумительной безжалостной прицельностью. Это работало много лет, его необычайное сочетание ума и бешенства, расчетливости и несговорчивости, безрассудства и наблюдательности. Это было, пожалуй, его главным козырем, преимуществом над другими людьми, которое он сумел превратить в деньги, в страсть, в дело своей жизни.
Но недавно произошло странное: впервые он провалил переговоры. Пережал, передавил, и, хуже того, сам еще этого не понял, а люди уже отказывались от все еще выгодной им сделки, уже вставали из-за стола с выражением брезгливой опасливости на лице, и уже никакими силами было их не вернуть. Он пропустил момент, когда его канализованная стихийность вышла из-под надзора лобастого человечка без нервов и стала работать на себя, а не на него. Впервые в жизни он погрузился в состояние, когда его злость перестала быть инструментом, и начала его разрушать, подобно тому, как слишком мощный двигатель в силах переломать маховики, которые призван плавно приводить в движение.
А потом это произошло снова и снова. Как птица, разучившаяся летать, он впервые задумался над тем, как это происходило раньше, и не находил ответа. И чем больше силился разобраться, тем больше сбивалось с пути его некогда безошибочное чувство меры, тем чаще и сильнее он ошибался, тем больше людей злил. Тяжелейшая путаница воцарилась в его голове и душе, он злился на нее немыслимо, и по мере того, как жизнь его по неизвестным ему причинам стремительно усложнялась, лицо его наливалось каменными желваками. И вынужденная остановка с высокой температурой вывела его из себя окончательно.
Грядут перемены, думал он, кусая изнутри щеки и трогая пальцами сухую кожу лба. Ничего не будет как раньше, и никуда от этого не уйти. Непривычная растерянность охватила его душу и все его большое грузное тело. Кромешная, бесконечная усталость от злобного и тщетного противостояния неизвестно какой силе согнула его пополам и повалила на диван. Так он лежал, дрожа и ухая, подогнув ноги и обхватив свою бедную голову, может час, а может день, то суетливо убегая от своих демонов, то сшибаясь с ними не на жизнь, а на смерть, как будто весь мир теперь зависит от того, насколько яростно он их ненавидит.
Пока вдруг не прошибло его конским струящимся потом по всей широчайшей его спине, по толстым пальцам с дурацкими перстнями, по короткой шее и косматой груди, хлюпая в подмышках и под коленями, и в складках на затылке, и в носу, и в глазах, и по подбородку. И впервые, кажется, за всю его жизнь наступило такое изнеможение и такая тишина, о которой он и не догадывался. И в этой обессиленной тишине он вдруг отказался разом от всех своих целей и видов на будущее, и одновременно с этим будто разжал кулаки и расслабил сотню злокачественных сгустков. И вдруг ничего не стало важнее бледного рассветного отсвета в окнах, и снежной пыли, и спасительного сумрака огромной пустой квартиры, и тех беззвучных вдохов и выдохов, которые мерно и плавно происходили без его участия и на которых он теперь раскачивался, будто лежа в лодке посреди большой воды. И на короткое время пришла неожиданная, ни с чем не сравнимая легкость.
Комментариев нет:
Отправить комментарий