Серость

Мой друг Владик был - серость. По крайней мере так про него думали все, включая его самого. Он был из людей неинтересных и некрасивых, которые, вероятно, для того и живут на свете, чтобы составлять массу, народонаселение или даже популяцию.

Не то, чтобы у него был вечный упадок сил, душевных и мозговых. Не то, чтобы он был совсем уж неспособен думать, делать, чувствовать, желать. Но все же в нем ясно ощущался недостаток того обобщенного душевного вещества, универсального человеческого топлива, которое кто-то называет энергий, кто-то божественным содержанием, кто-то тонусом, а кто-то просто здоровьем.  Вот этой самой субстанции у Владика было всегда ровно-мало, и потому жил он будто в режим энергосбережения. Впрочем, такой режим у множества людей длится всю их жизнь. Родился, пожил, да и помер, так и не поняв толком, что с ним произошло.

Редко-редко, по молодости лет, заполощет такого человека, как исподнее на ветру, чья-то чужая, неведомая сила, которую он рад будет принять за свою. Будет он какое-то короткое время надуваться и трепетать, как живой, и самозабвенно бултыхаться в этом ощущении полной жизни, но потом ветер закончится, и движение вместе с ним. Снова повиснет он вертикально, и будет всю последующую жизнь вспоминать по праздникам старые-добрые времена, которых никогда не было.

Вот так и Владик. Выпив пару рюмок и слегка захмелев, он начинал рассказывать старые-престарые свои истории, которые кто угодно мог бы рассказать лучше него. Много изнурительных подробностей, много заезженных слов: он никогда не был златоустом. Мало чувств, мало искренности, мало смеха и слез: он никогда не мог себе этого позволить. Будто специально пытался он лишить свои рассказы выразительности, а с ней и шанса на внимание и сопереживание. 

А как хотелось ему внимания! Это чувствовалось в его нажиме, в решимости, начав, любой ценой досказать до конца, до неинтересного блеклого финала, убить своим скучным нажимистым голосом всю драматургию, искоренив насилием любой к себе интерес. Люди, потупившись, пережидали, кто-то смотрел в окно, кто-то выходил покурить, кто-то начинал говорить с соседом. 

Дорогой мой Владик! Если бы ты мог рассказать свои истории так, как их слышу я! О том, как в школе ты с друзьями уходил с уроков, и вы долго плевали с моста в речку, зачарованные внезапной весенней свободой и новым упоительным взрослым товариществом. Как ты ушел служить в армию, и как там, в измызганном казарменном сортире, не посрамив себя, ты принял свой первый настоящий бой. Как в потной ладони протянул своей первой девушке свой первый подарок - тоненький, простенький кулон, и как вас обоих переполнило сладостное смущение. Как много раз тебе казалось, что жизнь твоя, наконец, шевельнулась, стронулась с места, и что есть и для тебя и надежда на счастье, и само счастье!