Дорогие друзья! Если вдруг кто-то из вас видит этот пост - приходите ко мне в Телеграм канал. Здесь я давно уже ничего не пишу, а там регулярно, и буду вам очень рад!
среда, 20 ноября 2024 г.
понедельник, 17 мая 2021 г.
Про норму
В конце 19 века «смерть в колыбели», или синдром внезапной детской смерти (СВДС), стал общепризнанным феноменом. Совершенно здорового младенца вечером укладывали в кровать, а утром оказывалось, что ребенок мертв. Тогда никто не понимал причин происходящего.
Начались исследования умерших младенцев, и вскоре было выявлено, что у них по сравнению с нормой существенно увеличен тимус (вилочковая железа, часть иммунной системы, расположенная за грудиной). Логично было предположить, что разросшийся по какой-то причине тимус во сне пережимает трахею и приводит к удушению.
Какой тогда должна быть профилактика СВДС? Конечно, она должна заключаться в уменьшении тимуса, например, с помощью облучения.
Этот подход в последующие десятилетия обернулся настоящей трагедией: десятками тысяч случаев рака щитовидной железы (она находится рядом с тимусом и попадала под профилактическое облучение). Также этот метод никак не решал проблемы с СВДС. Почему?
Посыл был изначально неверен. Дело в том, что к выводу об "увеличенном" тимусе младенцев, умерших от СВДС, исследователи пришли путем его сравнения с тимусом "нормальных" младенцев. И откуда же им было взяться, этим нормальным, но все же умершим младенцам, чтобы провести их вскрытие и померять тимус? Откуда вообще в то время брались трупы для изучения?
В Англии, например, ими становились люди, умершие в богадельне или больнице для нищих, тела которых по закону передавались прозекторам. Что, кстати, было весьма прогрессивно по сравнению с предшествующими временами, когда трупы для исследовательских и учебных целей в анатомички поставляли расхитители гробниц или даже вульгарные убийцы.
Таким образом, устройство "нормального" младенца изучалось на материале среднего младенца, умершего от невзгод, голода, лишений и болезней. Тогда еще не знали, что такой чудовищный стресс ведет к недоразвитию тимуса. В отличие от жертв СВДС, вполне здоровых и ухоженных детей, у которых тимус был развит нормально.
Какой вывод можно сделать из этой истории? Наверное такой: нужно десять раз подумать, прежде чем объявлять что-либо "нормой", а все остальное - отклонением от этой "нормы".
--
На картинке: Уильям Бёрк, совершивший множество убийств, продававший трупы своих жертв видному Эдинбургскому анатому. Был пойман, повешен и сам послужил медицинской науке в том же качестве. А еще общественный резонанс, вызванный его делом, в 1832 году закончился принятием британским парламентом Анатомического акта, разрешающего вскрытие человеческих трупов в медицинских и научных целях. Что ни говорите, а не каждому уголовнику выпадает шанс, пусть косвенно, сделать такой ощутимый вклад в науку!
пятница, 14 мая 2021 г.
Серость
Мой друг Владик был - серость. По крайней мере так про него думали все, включая его самого. Он был из людей неинтересных и некрасивых, которые, вероятно, для того и живут на свете, чтобы составлять массу, народонаселение или даже популяцию.
Не то, чтобы у него был вечный упадок сил, душевных и мозговых. Не то, чтобы он был совсем уж неспособен думать, делать, чувствовать, желать. Но все же в нем ясно ощущался недостаток того обобщенного душевного вещества, универсального человеческого топлива, которое кто-то называет энергий, кто-то божественным содержанием, кто-то тонусом, а кто-то просто здоровьем. Вот этой самой субстанции у Владика было всегда ровно-мало, и потому жил он будто в режим энергосбережения. Впрочем, такой режим у множества людей длится всю их жизнь. Родился, пожил, да и помер, так и не поняв толком, что с ним произошло.
Редко-редко, по молодости лет, заполощет такого человека, как исподнее на ветру, чья-то чужая, неведомая сила, которую он рад будет принять за свою. Будет он какое-то короткое время надуваться и трепетать, как живой, и самозабвенно бултыхаться в этом ощущении полной жизни, но потом ветер закончится, и движение вместе с ним. Снова повиснет он вертикально, и будет всю последующую жизнь вспоминать по праздникам старые-добрые времена, которых никогда не было.
Вот так и Владик. Выпив пару рюмок и слегка захмелев, он начинал рассказывать старые-престарые свои истории, которые кто угодно мог бы рассказать лучше него. Много изнурительных подробностей, много заезженных слов: он никогда не был златоустом. Мало чувств, мало искренности, мало смеха и слез: он никогда не мог себе этого позволить. Будто специально пытался он лишить свои рассказы выразительности, а с ней и шанса на внимание и сопереживание.
А как хотелось ему внимания! Это чувствовалось в его нажиме, в решимости, начав, любой ценой досказать до конца, до неинтересного блеклого финала, убить своим скучным нажимистым голосом всю драматургию, искоренив насилием любой к себе интерес. Люди, потупившись, пережидали, кто-то смотрел в окно, кто-то выходил покурить, кто-то начинал говорить с соседом.
Дорогой мой Владик! Если бы ты мог рассказать свои истории так, как их слышу я! О том, как в школе ты с друзьями уходил с уроков, и вы долго плевали с моста в речку, зачарованные внезапной весенней свободой и новым упоительным взрослым товариществом. Как ты ушел служить в армию, и как там, в измызганном казарменном сортире, не посрамив себя, ты принял свой первый настоящий бой. Как в потной ладони протянул своей первой девушке свой первый подарок - тоненький, простенький кулон, и как вас обоих переполнило сладостное смущение. Как много раз тебе казалось, что жизнь твоя, наконец, шевельнулась, стронулась с места, и что есть и для тебя и надежда на счастье, и само счастье!
четверг, 24 октября 2019 г.
Эйхман
Адольф Эйхман, архитектор холокоста, ответственный за истребление миллионов, нацистский преступник первой величины. По его собственному признанию, он за всю свою жизнь чувствовал себя виновным лишь дважды: когда в детстве прогулял уроки и когда не подчинился приказу находиться в укрытии при воздушном налете.
Из вышесказанного у меня два вывода. Первое: я никудышный физиономист, потому что, как по мне, так этот печальный лысоватый человек в кофте и толстых очках скорее похож на еврейского физика в изгнании той же эпохи. И второе: чувство вины или его отсутствие - абсолютно ненадежный моральный компас!
вторник, 22 октября 2019 г.
Споры
Как говорят экономисты вслед за Гербертом Саймоном, люди "ограниченно рациональны". Еще как ограниченно!
Мнение человека по множеству вопросов, как и его мотивация и поведение, чаще всего происходит не из рационального взвешивания, что лучше, а что хуже, что полезнее, целесообразнее, выгоднее, а что опаснее, вредоноснее, затратнее.
А из чего тогда, спросим мы? Много из чего. Например, из идентичности. Люди поступают так, как по их мнению должен в подобной ситуации поступать кто-то вроде того, кем они себя считают.
Мы, Петровы, так никогда не делаем (всегда делаем именно так!). Ответственный человек поступает так-то, заботливый так-то, самостоятельный так-то. Мы, женщины, патриоты, интеллигентны, порядочные люди, зрелые профессионалы и проч. поступаем так, а не иначе. Не как для нас лучше, а как для нас (якобы) целостнее. Это на какое-то (иногда весьма продолжительное) время дает нам то самое отсутствие сомнений и колебаний, которое мы принимаем за собственную правоту. Позволяет сэкономить на размышлениях, пробах и ошибках.
Поэтому, чтобы, например, серьезно поменяться, человеку недостаточно логически признать целесообразность такого изменения. Ему нужно по-честному осознать себя кем-то другим, найти новый (в дополнение к многим существующим) вариант ответа на вопрос: "Кто я?", из которого могли бы вытекать все поведенческие следствия.
И пока этого не произошло, лучше бы его не злить своими аргументами, не жалить логикой, не уязвлять иронией, не загонять в угол превосходящим дискуссионным аппаратом.
Мнение человека по множеству вопросов, как и его мотивация и поведение, чаще всего происходит не из рационального взвешивания, что лучше, а что хуже, что полезнее, целесообразнее, выгоднее, а что опаснее, вредоноснее, затратнее.
А из чего тогда, спросим мы? Много из чего. Например, из идентичности. Люди поступают так, как по их мнению должен в подобной ситуации поступать кто-то вроде того, кем они себя считают.
Мы, Петровы, так никогда не делаем (всегда делаем именно так!). Ответственный человек поступает так-то, заботливый так-то, самостоятельный так-то. Мы, женщины, патриоты, интеллигентны, порядочные люди, зрелые профессионалы и проч. поступаем так, а не иначе. Не как для нас лучше, а как для нас (якобы) целостнее. Это на какое-то (иногда весьма продолжительное) время дает нам то самое отсутствие сомнений и колебаний, которое мы принимаем за собственную правоту. Позволяет сэкономить на размышлениях, пробах и ошибках.
Поэтому, чтобы, например, серьезно поменяться, человеку недостаточно логически признать целесообразность такого изменения. Ему нужно по-честному осознать себя кем-то другим, найти новый (в дополнение к многим существующим) вариант ответа на вопрос: "Кто я?", из которого могли бы вытекать все поведенческие следствия.
И пока этого не произошло, лучше бы его не злить своими аргументами, не жалить логикой, не уязвлять иронией, не загонять в угол превосходящим дискуссионным аппаратом.
суббота, 5 октября 2019 г.
Длинная жизнь
Вероятно, нет такого взрослого человека, который хоть иногда не ощущал бы безжалостный ход времени и конечность собственной жизни. И если в детстве времени было сколько угодно, день был целым годом, и даже гуляние во дворе казалось условно бесконечным, то, теперь мы с некоторым холодком наблюдаем кромешный бег наших лет.
И потому наиболее практичные из нас принимают все разумные меры, чтобы продлить свою жизнь: не едят вредного, ходят в спортзал, спят по восемь часов и следят за уровнем холестерина - в надежде прожить на десяток лет дольше.
Не то чтобы я был против этого, но такая попытка удлинить свою жизнь представляется мне крайне наивной. Ведь ни для кого не секрет, что, хоть мы и привыкли измерять время объективно в часах и годах, наше собственное переживание времени отнюдь не линейно. Годы могут пройти в серой пелене, а отдельные часы - наоборот, встряхнуть всю нашу жизнь и ощущаться как ее смысл и эпицентр.
Поэтому, вместо того, чтобы пытаться механически растянуть свою жизнь, не лучше ли сделать ее ярче и интенсивнее? В этом месте мы начинаем судорожно путешествовать в Антарктиду, плавать с касатками, есть экзотическую еду на Таити, учиться ездить на мотоцикле и делать много другого, чего никогда не делали.
И это все прекрасно, но далеко от совершенства. Ведь антураж хоть и обладает кратким стимулирующим действием, не представляет ценности сам по себе. Обаяние новизны быстро истончается, как говориться, от себя не убежишь. И вместо того, чтобы заваливать свою жизнь цветным хламом, не худо бы подкрутить что-то в самой ее сердцевине, в нашем восприятии того, чем наполнены наши дни.
И вот здесь нет средства, равного живописи! Яблоки Сезанна, ботинки Ван Гога, трава Дюрера, бутылки Моранди - ординарнейшие предметы, исполненные и смысла, и красоты. Плоть обычной жизни, которую мы не замечаем, пропускаем, принимаем как фон и уж точно не любим и не ценим.
У нас отчаянно сбит прицел: мы фокусируемся зачем-то на необычном и желаем необычного, выше-среднего, чего-то из ряда вон, ведь только оно может заставить нас почувствовать себя живыми. И потому мимо нас проходят каждую минуту феномены повседневного чуда, спрессованная бесконечность, изобильная красота, которая (таки-да!) в глазу смотрящего.
А способность видеть вкруг смысл и красоту - не в ней ли ключ к тому, чтобы сделать нашу жизнь по-настоящему бездонной, наполнить ее тем, что действительно ценно и не дать ей пролетать, как день сурка? И в этом смысле художники несравненно могущественнее диетологов и турагентов.
И потому наиболее практичные из нас принимают все разумные меры, чтобы продлить свою жизнь: не едят вредного, ходят в спортзал, спят по восемь часов и следят за уровнем холестерина - в надежде прожить на десяток лет дольше.
Не то чтобы я был против этого, но такая попытка удлинить свою жизнь представляется мне крайне наивной. Ведь ни для кого не секрет, что, хоть мы и привыкли измерять время объективно в часах и годах, наше собственное переживание времени отнюдь не линейно. Годы могут пройти в серой пелене, а отдельные часы - наоборот, встряхнуть всю нашу жизнь и ощущаться как ее смысл и эпицентр.
Поэтому, вместо того, чтобы пытаться механически растянуть свою жизнь, не лучше ли сделать ее ярче и интенсивнее? В этом месте мы начинаем судорожно путешествовать в Антарктиду, плавать с касатками, есть экзотическую еду на Таити, учиться ездить на мотоцикле и делать много другого, чего никогда не делали.
И это все прекрасно, но далеко от совершенства. Ведь антураж хоть и обладает кратким стимулирующим действием, не представляет ценности сам по себе. Обаяние новизны быстро истончается, как говориться, от себя не убежишь. И вместо того, чтобы заваливать свою жизнь цветным хламом, не худо бы подкрутить что-то в самой ее сердцевине, в нашем восприятии того, чем наполнены наши дни.
И вот здесь нет средства, равного живописи! Яблоки Сезанна, ботинки Ван Гога, трава Дюрера, бутылки Моранди - ординарнейшие предметы, исполненные и смысла, и красоты. Плоть обычной жизни, которую мы не замечаем, пропускаем, принимаем как фон и уж точно не любим и не ценим.
У нас отчаянно сбит прицел: мы фокусируемся зачем-то на необычном и желаем необычного, выше-среднего, чего-то из ряда вон, ведь только оно может заставить нас почувствовать себя живыми. И потому мимо нас проходят каждую минуту феномены повседневного чуда, спрессованная бесконечность, изобильная красота, которая (таки-да!) в глазу смотрящего.
А способность видеть вкруг смысл и красоту - не в ней ли ключ к тому, чтобы сделать нашу жизнь по-настоящему бездонной, наполнить ее тем, что действительно ценно и не дать ей пролетать, как день сурка? И в этом смысле художники несравненно могущественнее диетологов и турагентов.
Тишина
Жители мегаполиса любят жаловаться на острый недостаток тишины, и даже изобрели для него термин: шумовое загрязнение. Наши дни наполняет неумолкающий гам, в котором вязнут наши мысли и глохнет наше сердце, и даже в три часа ночи за нашим окном слышен стойкий техногенный гул.
И все же, выходя в утренний парк на пробежку, мы втыкаем в уши музыку или подкасты. Гнетущую тишину пустой квартиры мы глушим фоновым телевизором, в который нам противно смотреть. А выехав на райский речной берег, те из нас, кто попроще, открывают настежь двери Лады Калины и включают погромче магнитолу. А те, кто посложнее, просто активнее тараторят сами.
Зачем? Почему невыносимо оставаться в той самой тишине, которой нам только что не хватало?
Или вот, если думать про тишину в широком смысле, то это те немногие островки пустоты, паузы, никуда нашей решительной рукой не определенные, ничем намеренно не нагруженные фрагменты жизни. Между объектами нашего расписания, делами, людьми, разговорами, занятиями, поездками, текстами, новостями, обязательствами, опасениями, желаниями, планами - есть небольшое пространство. С одной стороны, чувствуем себя в нем неуверенно и неприкаянно, а с другой - есть в нем какая-то притягательность и даже необходимость.
Вероятно потому, что тишина - это не ничего. Это место - всегда для чего-то, для какого-то содержания. Тишина рабочего кабинете - для адской сосредоточенности, в такой тишине слышно, как поскрипывают мозги. Тишина картинной галереи - для такой погруженности в живопись, которая иначе, в отсутствии тишины, не происходит. Так же и тишина библиотеки, и тишина концертного зала - все это понятно для чего.
И тишина в нашей голове, очевидно, необходима для того же - чтобы в ней могло без помех и отвлечений раскрываться наше содержание. И очень даже вероятно, что нам вовсе не не хватает тишины, а, наоборот, чуть только она возникает, как нам становится слишком много содержания. Оно бывает неприятно, неказисто, непривычно, мы не знаем, что с ним делать, и от этого и страшно, и стыдно, и хочется свалить обратно в дребедень. Вот и весь мегаполис.
И все же, выходя в утренний парк на пробежку, мы втыкаем в уши музыку или подкасты. Гнетущую тишину пустой квартиры мы глушим фоновым телевизором, в который нам противно смотреть. А выехав на райский речной берег, те из нас, кто попроще, открывают настежь двери Лады Калины и включают погромче магнитолу. А те, кто посложнее, просто активнее тараторят сами.
Зачем? Почему невыносимо оставаться в той самой тишине, которой нам только что не хватало?
Или вот, если думать про тишину в широком смысле, то это те немногие островки пустоты, паузы, никуда нашей решительной рукой не определенные, ничем намеренно не нагруженные фрагменты жизни. Между объектами нашего расписания, делами, людьми, разговорами, занятиями, поездками, текстами, новостями, обязательствами, опасениями, желаниями, планами - есть небольшое пространство. С одной стороны, чувствуем себя в нем неуверенно и неприкаянно, а с другой - есть в нем какая-то притягательность и даже необходимость.
Вероятно потому, что тишина - это не ничего. Это место - всегда для чего-то, для какого-то содержания. Тишина рабочего кабинете - для адской сосредоточенности, в такой тишине слышно, как поскрипывают мозги. Тишина картинной галереи - для такой погруженности в живопись, которая иначе, в отсутствии тишины, не происходит. Так же и тишина библиотеки, и тишина концертного зала - все это понятно для чего.
И тишина в нашей голове, очевидно, необходима для того же - чтобы в ней могло без помех и отвлечений раскрываться наше содержание. И очень даже вероятно, что нам вовсе не не хватает тишины, а, наоборот, чуть только она возникает, как нам становится слишком много содержания. Оно бывает неприятно, неказисто, непривычно, мы не знаем, что с ним делать, и от этого и страшно, и стыдно, и хочется свалить обратно в дребедень. Вот и весь мегаполис.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)