Школа

В седьмом классе я подтягивался раз пятнадцать (считалось много), потому, что был небольшой и легкий. Я никогда долго не висел на перекладине, подтягивался подряд сколько мог, вытягивая все тело за подбородком. Потом спрыгивал и, картинно сутулясь и глядя вдаль, отправлялся обратно в строй. Мавр сделал свое дело. Восхищенных взглядов, правда, во след не блестело.


Хорошо помню уроки физкультуры. Гулкий спортзал с зарешеченными окнами, бесконечно старый, как мне тогда казалось, физрук, построение по росту, сперва мальчики, потом девочки. Прививка военно-спортивного духа (какие неразрывные оказались понятия!). Я стоял третьим с конца, а в особенно гриппозные периоды вторым или даже первым. В такие дни было особенно заметно, что стоявшая слева первая девочка была раза в полтора крупнее. Вообще девочки в то нежное время были зримо кобылистее мальчиков. Еще были строгие требования к внешнему виду - белая футболка, черные шорты и спортивная обувь, известная как кеды. Отлично помню ладную девочку с косичками, которую приводили в пример, выведя перед строем и одобрительно перечислив то, что было на ней надето. Я тогда еще заметил, что ее бедра шире плеч, и молча этому подивился.

Вообще начальная и средняя школа в памяти отложились крайне слабо. Никаких дорогих, трепетных моментов. Никаких закоренелых страхов, которые снятся моим сверстникам до сорока лет, вроде неожиданного вызова к доске. Блеклое время. Никакой, даже самой захудалой ностальгии.

Зато прекрасно помню дождливую осень. Мокрые, изящно выщербленные листья, однокрылые семечки и прочая посбитая дождем растительная дребедень, налипшая на тротуарах. Неожиданно просторный двор по дороге из школы. Далее диван и маленькую подушку, более или менее в цвет. Часа в три я ложился на него с книжкой. Потом время прокручивали часа на четыре вперед. Около семи домой возвращались родители, и я, не по-детски кряхтя, переезжал с книжкой в соседнюю, без телека, комнату. Так день за днем, счастливо и одинаково. Ни школа не докучала, ни что другое.

Я был как тот герой у Пелевина, который превратился в вампира и открыл новое занятие: подобно летучей мыши, висеть часами и днями вниз головой. Укорененное небытие. Глубочайшая внутренняя тишина, неподвижность, окукленность. И есть, и нет. Время как будто останавливалось, а на деле невозможно ускорялось. Все более глубокое, притягательное, уютное оцепенение. В какой-то момент он отшатнулся: так можно провисеть всю жизнь, легко и незаметно из нее выпав. Но жизнь как будто не для того, чтобы прожить ее под гипнозом.

До острых эмоций оставалось еще пару лет. Потом что-то важное изменилось, поломалось, завертелось, обнаружилось, замножилось, мир стал удивительно подробным, и такой чистейшей книжной прострации достичь уже более не удавалось.