Говорят, что одна из самых возвышенных черт – способность сострадать ближним.
Не будем сейчас говорить о сострадании к тем, кто совершил в отношении нас действительно крупное злодейство. Большинству до такого как до звезд, и нечего тут обсуждать.
Но как сдержать ярость и раздражение, поднимающееся в нас навстречу тем, кто смеет пусть по мелочи, но отъедать от нашей жизни и без того небогатые крохи счастья? Кому мы порой в душе желаем еще больших страданий за то, что они заставляют страдать нас. Кого на секунду хочется сровнять с землей, так остро мы чувствуем потерю в связи с их словами, действиями или даже просто присутствием. Как вместо всего этого ощутить в их адрес подлинное сострадание?
Короткого ответа, понятное дело, нет, и путь этот долог и тернист. Но иногда помогает вспомнить о том, что люди, доставляющие нам столько мелких и средних страданий, сами не хотят быть такими, какие они есть.
Нагло лезущий без очереди таксист не хочет быть таким. Он не хочет по 14 часов водить такси за копейки и целый день зависеть от того, успеет ли он куда-то вовремя приехать в этом проклятом городе, улицы которого осенью напоминают гигантский кишечник с плохой перистальтикой, еле переваливающий вдоль себя уже порядком подгнившую органику.
И широчайшая тетка с сумками, растолкавшая всех, чтобы сесть в электричке, не хочет быть такой. Она хочет выспаться, хочет быть стройной, без копытообразных мозолей на ладонях и ступнях, без перекоса всей фигуры вправо из-за годами таскаемой в правой руке тяжелой сумки. Хочет, чтобы ее не бил муж, и чтобы сын-балбес проявлял к ней хоть каплю уважения и сочувствия.
И другая премерзкая тетка, с халой на голове и синдромом вахтера в сердце, которая отказывает нам в какой-то бумажке в очередном гиблом госучреждении, тоже не хочет быть такой. Ей всего лишь невыносимо быть последней во вселенской цепи отказов и унижений, какой она до этого была без малого всю свою жизнь, серую, как моль.
И лоснящийся чиновник-казнокрад, олицетворяющий все самое гадкое в обществе, не хочет быть таким. Ему тягостна его лживая толстая жизнь, в которой никак не реализована его природная сила и смелость. Он не хочет это одышливое отечное тело, этот заячий страх перед более крупной властью, эту западню, в которую он попал и из которой ему уже не выбраться. Он хочет быть тем юным простоватым парнем, каким был тридцать лет назад, который хорошо спал, громко ржал и славно ладил с девушками.
И не просыхающий буйный хамоватый родственник, безответственный врун, который столько раз нас подвел и обидел, не хочет быть таким. Он не хочет, чтобы его жизнь расползалась у него под ногами, чтобы его ото всюду, как собаку, гнали, чтобы ему никто не верил – ни словам его, ни рубля в долг. Он хотел бы, чтобы можно было получить свой паек радости прямо сейчас, но каким-нибудь другим, не столь убогим и разрушительным способом.
И назойливый собеседник, не дающий сказать слова и мучающий нас своими длиннотами, цеплючими несуразными возражениями, дурацкими советами и оценками, тоже не хочет быть таким. Он хочет, то есть даже мечтает, чтобы внимание к себе ему не нужно было выклянчивать, вымучивать, вырывать силой у зевающих людей, а чтобы все и так поняли, что он есть, он живой, и ему больно и страшно одному.
И, конечно, ругачая подруга детства, поливающая всех подряд дерьмом, желчная, с издерганной душой и в глубоком одиночестве, и подавно не хочет быть такой. Она очень хочет (и не может), чтобы был способ утвердить свою особость и хорошесть без того, чтобы распугать от себя всех до одного людей.
И так без конца. Они, конечно, все сами во всем виноваты (а разве бывает иначе!). И, конечно, тяжелая жизнь не повод быть свиньей (а сил где взять?). И, понятное дело, все они пребывают в дурацкой иллюзии, что их жизнь должна была быть лучше, чем есть (а кто такой иллюзии избежал?). Но они точно не агенты зла, и сами «так» не хотят, хоть порой и не могут понять, «как». Хоть и не умеют по-другому.
Не будем сейчас говорить о сострадании к тем, кто совершил в отношении нас действительно крупное злодейство. Большинству до такого как до звезд, и нечего тут обсуждать.
Но как сдержать ярость и раздражение, поднимающееся в нас навстречу тем, кто смеет пусть по мелочи, но отъедать от нашей жизни и без того небогатые крохи счастья? Кому мы порой в душе желаем еще больших страданий за то, что они заставляют страдать нас. Кого на секунду хочется сровнять с землей, так остро мы чувствуем потерю в связи с их словами, действиями или даже просто присутствием. Как вместо всего этого ощутить в их адрес подлинное сострадание?
Короткого ответа, понятное дело, нет, и путь этот долог и тернист. Но иногда помогает вспомнить о том, что люди, доставляющие нам столько мелких и средних страданий, сами не хотят быть такими, какие они есть.
Нагло лезущий без очереди таксист не хочет быть таким. Он не хочет по 14 часов водить такси за копейки и целый день зависеть от того, успеет ли он куда-то вовремя приехать в этом проклятом городе, улицы которого осенью напоминают гигантский кишечник с плохой перистальтикой, еле переваливающий вдоль себя уже порядком подгнившую органику.
И широчайшая тетка с сумками, растолкавшая всех, чтобы сесть в электричке, не хочет быть такой. Она хочет выспаться, хочет быть стройной, без копытообразных мозолей на ладонях и ступнях, без перекоса всей фигуры вправо из-за годами таскаемой в правой руке тяжелой сумки. Хочет, чтобы ее не бил муж, и чтобы сын-балбес проявлял к ней хоть каплю уважения и сочувствия.
И другая премерзкая тетка, с халой на голове и синдромом вахтера в сердце, которая отказывает нам в какой-то бумажке в очередном гиблом госучреждении, тоже не хочет быть такой. Ей всего лишь невыносимо быть последней во вселенской цепи отказов и унижений, какой она до этого была без малого всю свою жизнь, серую, как моль.
И лоснящийся чиновник-казнокрад, олицетворяющий все самое гадкое в обществе, не хочет быть таким. Ему тягостна его лживая толстая жизнь, в которой никак не реализована его природная сила и смелость. Он не хочет это одышливое отечное тело, этот заячий страх перед более крупной властью, эту западню, в которую он попал и из которой ему уже не выбраться. Он хочет быть тем юным простоватым парнем, каким был тридцать лет назад, который хорошо спал, громко ржал и славно ладил с девушками.
И не просыхающий буйный хамоватый родственник, безответственный врун, который столько раз нас подвел и обидел, не хочет быть таким. Он не хочет, чтобы его жизнь расползалась у него под ногами, чтобы его ото всюду, как собаку, гнали, чтобы ему никто не верил – ни словам его, ни рубля в долг. Он хотел бы, чтобы можно было получить свой паек радости прямо сейчас, но каким-нибудь другим, не столь убогим и разрушительным способом.
И назойливый собеседник, не дающий сказать слова и мучающий нас своими длиннотами, цеплючими несуразными возражениями, дурацкими советами и оценками, тоже не хочет быть таким. Он хочет, то есть даже мечтает, чтобы внимание к себе ему не нужно было выклянчивать, вымучивать, вырывать силой у зевающих людей, а чтобы все и так поняли, что он есть, он живой, и ему больно и страшно одному.
И, конечно, ругачая подруга детства, поливающая всех подряд дерьмом, желчная, с издерганной душой и в глубоком одиночестве, и подавно не хочет быть такой. Она очень хочет (и не может), чтобы был способ утвердить свою особость и хорошесть без того, чтобы распугать от себя всех до одного людей.
И так без конца. Они, конечно, все сами во всем виноваты (а разве бывает иначе!). И, конечно, тяжелая жизнь не повод быть свиньей (а сил где взять?). И, понятное дело, все они пребывают в дурацкой иллюзии, что их жизнь должна была быть лучше, чем есть (а кто такой иллюзии избежал?). Но они точно не агенты зла, и сами «так» не хотят, хоть порой и не могут понять, «как». Хоть и не умеют по-другому.
Комментариев нет:
Отправить комментарий